Акварели

Литинская Алина

II

Бог умудрил, да не слишком, наверное… Руку тяну свою, руку безмерную, Тянется, тянется, сослепу, ощупью То ли ветрами, а может быть осыпью То ли сквозь щели, щеколды и заперти Не дотянуться до ближней мне паперти Чтоб постоять там без имени-звания И попросить бы за тех, на окраине, Что на окраине пальцев несмеженных Оторопь-оторопь, поле бесснежное, Поле сухое, от ветра оглохшее, Свей из руки мне шнурок, да потоньше бы, Да подлинней, чтобы морем и сушами Мог протянуться, а время бы слушало, Хоть на мгновенье, землею и недрами… Бог умудрил, да не слишком, наверное. 2001 г.

«На ветках снег лежит…»

На ветках снег лежит немым благословеньем. Цветы из снега — знак преподношенья Своей же белизне и тишине. Вишневый

цвет, что буйствует весной На небе ночи кажется на миг Рисунком изморози неподвижным. Деревья вспомнили себя во сне.

«Вьюга. Зима…»

Вьюга. Зима. И над вьюжною пропастью Женщина вяжет. Не сети для промысла И не одежду, что греет ей тело – Женщина вяжет без умысла-дела. Вяжется что-то вязания для, Зимнею толщей покрыта земля, Веки приникли к стеклу мотыльками, Взгляд неподвижен, а пальцы мелькали, Не через окна и не чрез порог Спицы-синицы ведут диалог, Что говорят меж собою — не знаю, Им и безмолвного жеста хватает Жеста извечного: каждый в черед, И самотканой рекою течет Из-под руки, из-под пальцев снующих Утро и дом, дверца печки и вьюшка, Дерево рядом за спинкою стула, Птица крылом, встрепенувшись, взмахнула, Птица на дереве — в воздухе посвисты… Женщина вяжет и вяжет над пропастью, Все для того, чтоб на сотой петельке Выросло дерево в комнате-клетке, Птица над крышей свой круг описала, Птица на дереве — круга начало.

Весна

Рождению внучки Настасьи

…И ворвалась, ликуя, Как после ожидания за дверью, Как детская предпраздничная вера Из тёплых снов в позолоченной сбруе, И заглянула в окна, как дитя На празднике, где празднует себя же, Снопы лучей, обламывая, вяжет Их в зелень говорливую кладя. Сосед-трубач — он долго ждал намедни, Когда начнётся этот карнавал, И пригоршнями звуки раздавал, Заимствуя из пролитой им меди. И в путанице неба и земли, В беспамятстве весенней круговерти, Как пятаки, просыпавшись из тверди, Оранжевые солнца расцвели, И нет зимы, и больше зим не будет, Планета празднует все вёсны напролёт, И птичьи стрелы сонный воздух будят, И тёплый дух из недр земли встаёт. Ночь с 1–го на 2–ое июля 1998 г.

«Я хожу по ухабам…»

Я хожу по ухабам — по вдохам Земли. По безмолвию жестов — тихим пригоркам, Я повязана с ними — дыханием ли, Или вкусом травы на губах чуть прогорклым, Или общей дорогой — дорогою в Быль. Где здесь Быль, а где вымысел — не разберусь я. Окунусь в пожелтевший от ветра ковыль, А почудится мне родниковое устье. Каждым шагом — невидимым шагом в ночи Подкрепляю лишь всеодиночное пение. У меня под руками остались ключи И один колосок отпечатался в зрении.

«Вы скажете: такого не бывает…»

Вы скажете: такого не бывает… Пластинка старая — и день, и год, и век, От самых ранних дней и до смеженья век, От кончика ногтей до отраженья в стеклах, До лиц на фотографиях поблеклых, До запахов и звуков слышных еле – Вращаются на диске-карусели. Вы скажете: ну что же здесь такого? Пластинка старая и все давно не ново. Я не о том. Был день. Была тревога, Не то какие-то ненужные дела, Скорей всего все вместе понемногу, А может быть, чего-то я ждала. Пластинка старая — привычное движенье, Молчанье, вдох, и жест благословенья, Ступенька за ступенькою — и вдруг (Вы скажете: такого не бывает) – И вдруг — другое, музыка другая. Ее здесь не было. Быть может, это друг Ее досочинил вчера иль нынче ночью. И отослал ему лишь одному известной почтой. Его перо и дух так узнаваем, И новый текст с листа прочитан краем Прищуренного глаза. Нотный лист На вычурном пюпитре. И повис Аккорд последний многоточьем – Прием испытанный и временем отточен, Вопросы вечные “зачем?” и “почему?”, Ответы, видно, не пришли к нему. Ответов нет, и слава, слава Богу. Пластинка старая — поэт и недотрога, В ней что-то расступилось, чтобы снова… Вы скажете, не может быть такого. Ну, нет, так нет. И все же нынче рано Совсем иной была “Крейслериана”. Пластинка старая без призвуков и шума Клянется этикеткой: Роберт Шуман.

Evanston

Я живу в Амстердаме Стокгольме и Осло, За окном не спеша ходят зимы и весны. Их походка на слух мой едва различима С веток падает пух безо всякой причины. У меня за окном шпили-башни да небо, Мы друзей позовем в карандашную небыль. Кто со мной не ходил не в Стокгольм и не в Осло Приходите — пойдем, Все так просто, так просто. За моим за окном Мичиган вверх спиною, Утром утки кричат говорят не со мною. Они думают, что их язык не для взрослых. Приходите скорей, погуляем по Осло, где деревья зимой обнажились до голи. Приходите скорей, погуляем в Стокгольме.

«Со мною музыка…»

Со мною музыка какой-то странный фокус учиняет. Из всей подвижной и звучащей плоти, Чья жизнь не дело циферблатных измерений, Что зиждется на первой и последней ноте, А в середине — то, что Бог дал, не движеньем, И не намереньем уже не изменить и звука, И в голову приходит мысль, что будто Лишь звуками писалась книга Судеб, Так вот, изо всего, что мило слуху Один лишь голос ухо выбирает. Не то, что недоступны вертикали, И слух мой стал ущербнее едва ли Но выбираю тот один затем я, Что меньше одного — лишь тишина, Достойная партнерша многотемья. И с голосом одним — она одна.

«Не пишутся мне строки…»

Не пишутся мне строки лишь о том, Что просыпаюсь в отзвуках органа, Что на небе за тоненьким стеклом Маршруты чертят птичьи караваны; И не о том, что время на дворе Накатывает тысячами молний, А на ветвях деревьев и коре Живое затаенное безмолвье; И не о том, что всею суммой лет Вселяюсь я в родительскую кожу, И даже не о том, что кожи нет – Я не о том пишу. Об этом — позже. Я не о том, я не о том… О том, что птицы улетают косяком. Как раз туда летят, куда лететь им должно.

Клоун

Вчера я побывала в цирке. Чудак в костюме клоунском Ходил по воздуху, по воздуху. (А по чему еще?) И детвора вопила что есть мочи: “Эй, клоун, потанцуй-ка нам еще” И клоун приседал и строил рожи, Подпрыгивал, как в детсве, на матраце И кувыркался, как домашний кот, И поцелуи слал по воздуху, по воздуху (А по чему еще?) И белый круг из света, как луна На небе цирковом служил приманкой, Сейчас — вот-вот — вниз головой, По краешку, по воздуху, по воздуху, (А по чему еще?) И пестрые тарелки вкруг него Кружились, будто карусели в мае. И две улыбки на его лице: Одна, что нарисована. Другая – другая и на нем, и не на нем, А где-то надо лбом и рядом, За клоуном летает, словно тень По воздуху, по воздуху. (А по чему еще?) И вдруг раздался крик: “Подлог, подлог! Он ходит по канату! Мошеник он и плут, я видел сам, Я требую возврата!” И головы все повернулись вдруг К тому, кто выкрикнул все это. А он такой – (я расскажу, как рассказал бы прокричатель). А он такой — не то чтобы худой. А он такой — не то, чтобы ужасный. А он такой — совсем-совсем нормальный. Совсем нормальный клоунонелюб. Все зашумело и зашевелилось. И музыка умолкла. Ну, а Клоун – А Клоун замер, растопырив руки, И вместо двух улыбок — лишь одна. Второй, как не было. И сразу Всем стало ясно: в воздухе грустнеет (Конечно, в воздухе, а где еще?) И клоун вдруг исчез. И стало скучно, Как если бы перегорела лампа. Пришла домой. Гляжу: на горизонте Мой грустный клоун, распластавши руки, Висит под небом, в воздухе повис. И тихо-тихо так глядит сквозь капли, Глядит — и все. А дождь все не проходит. С тех пор уж миновало больше суток, А может, больше года — не припомню. Но знаю: если дождь стучится в окна, То значит где-то близко ходит клоун. И стоит только бросить взгляд на небо, Как тотчас вы увидете его. Колпак его — особая примета – Случайно зацепился в мокрых ветках. И клоун с непокрытой головою По воздуху, по воздуху… А по чему еще?

Окно напротив

Мне очень повезло: в окне напротив Не гаснет свет до самого утра, И кто-то там не спит, и кто-то бродит, И с кем-то уж затеяна игра Бессонницы — злорадной хитрой бабы, Что косится из темного угла. Окно напротив: как ему я рада. Оно сражается с бессоньем, чтобы мгла Учтиво стала рамой для квадрата – Не вовремя затеянный азарт (Я это уже видела когда-то, Но это был совсем иной квадрат). Я чувствую природу лицедейства В движеньях силуэта за окном. Пространство, вдруг овеянное детством, Иным заговорило языком. И напрягается аккорд беззвучий В театре неопознанных теней И свет играет в глубине излучин, И он сегодня тоже лицедей. Окно напротив нынче светит ярко, Как во Вселенной первое окно. Я выключила свет — и вдруг догадка: Окно лишь отраженье моего.