Алая буква (сборник)
Шрифт:
– Ну как, неужели я плохо справилась? – спросила Фиби, смеясь, когда покупательница ушла.
– Поистине хорошо, дитя! – ответила Хепизба. – Мне ни за что с тобой не сравниться. Как ты и сказала, для этого нужен дар, который перешел тебе по материнской линии.
То было искреннее восхищение, которое люди слишком стеснительные или неловкие в делах этого суетного мира испытывают к тем, кто способен играть ведущие роли в волнующей пьесе жизни. Это восхищение, однако, является сильным ударом по их самолюбию, а оттого они принимаются уверять себя, что эти сильные качества несовместимы с тем, что считается материями более важными и тонкими. Так и Хепизба полностью признала превосходство Фиби над собой в торговле и смиренно выслушивала предложения девушки о разнообразных методах, которые помогут сделать предприятие прибыльным, без риска потерять вложенные в него средства. Она согласилась с деревенской кузиной в том, что следует готовить свои дрожжи, как жидкие, так и в брусках, и нужно варить определенный вид пива, особенно вкусный и полезный для желудка, и, более того, стоит печь и выставлять на продажу особые пряные кексы, которые все, кто попробуют, будут требовать снова и снова. Все эти доказательства живости ума и расторопности девушки были крайне приятны для Хепизбы, покуда можно было шептать себе с мрачной улыбкой и почти искренним вздохом, в котором смешались изумление, жалость и растущее восхищение:
– Что за милая юная девушка! Если бы только она была леди – но это невозможно! Фиби не Пинчеон. Она во всем пошла в свою мать!
Что же до утверждения, что Фиби была не леди, нам сложно решать, но едва ли подобное суждение могло возникнуть у здравомыслящего человека. Вне Новой Англии невозможно встретить подобный сплав аристократических черт со множеством иных, не столь необходимых аристократии (и едва ли с ней сочетающихся). Она не нарушала законов вкуса, ее поведение было достойно восхищения, и она никогда не отступала перед окружающими обстоятельствами. Ее хрупкая, почти детская фигурка была такой гибкой, что все ее движения давались ей так же легко, как и неподвижность. Ее лицо, обрамленное каштановыми кудряшками, с острым носиком, ярким румянцем и отчетливым загаром, равно как и десяток веснушек – дружеских подарков апрельского ветра и солнца, – несомненно, давали нам право назвать эту девушку красавицей. Ее глаза были глубокими и лучились светом. Она была очень хороша, грациозна, как птичка, и столь же прелестна; ее присутствие в доме было похоже на луч солнца, пробивающийся сквозь тень колышущейся листвы, или на отсвет камина, который падает на стену, пока вечер уступает место ночи. Вместо того чтобы обсуждать ее право на место среди истинных леди, лучше воспринимать Фиби как образец женственной грации и разнообразных талантов, принадлежащий обществу – будь таковое реальным, – где леди не существует. Где женскими талантами считались бы настоящие дела, которые она, от сложных до самых простых, будь то даже чистка котлов и чайников, совершала в ореоле радости и прелести.
Такова была Фиби. С другой стороны, что касается прирожденных и образованных леди, нам стоит опять присмотреться к Хепизбе, одинокой старой деве в шелестящих ветхих шелках, с ее глубокой и абсурдной верой в собственную родословную, с ее наивными надеждами получить достойные принцессы территории и воспоминаниями о немногочисленных достижениях в ее жизни, когда она, в далеком прошлом, играла на клавикорде, танцевала менуэт, вышивала на пяльцах гобеленные стежки. Так выглядят в сравнении новый век плебеев и старый век аристократии.
Наверное, даже вечно насупленная физиономия Дома с Семью Шпилями вдруг прояснилась, испуская из окон радостный свет, когда мимо них шагала Фиби. А иначе никак не объяснить того, что соседи очень скоро узнали о присутствии этой девушки. Поток покупателей не прерывался с десяти часов и до самого полудня, немного стихнув в обеденные часы, но вскоре возобновился и наконец иссяк за полчаса до заката. Самым верным клиентом оказался маленький Нед Хиггинс, пожиратель Джимов Кроу, который сегодня доказал истинную всеядность, проглотив двух одногорбых верблюдов и локомотив. Фиби смеялась, записывая сегодняшние продажи на грифельной доске, а в это время Хепизба, надев шелковые перчатки, пересчитывала внушительную горку медных монет из конторки, в которых даже блеснуло несколько серебряных.
– Мы должны обновить наш запас, кузина Хепизба! – воскликнула маленькая лавочница. – Имбирные пряничные фигурки уже закончились, как и голландские деревянные молочницы и б'oльшая часть игрушек. К тому же у нас постоянно спрашивают дешевый изюм, а еще – свистки и барабаны, а также варганы, и как минимум десяток мальчишек интересовались сегодня паточными леденцами. Нам нужно побольше красных яблок, как раз наступает их сезон. Но, дорогая кузина, взгляните на эту огромную кучу меди! Это же, без сомнения, целая медная гора!
– Отлично! Отлично! Отлично! – провозгласил дядюшка Веннер, который уже несколько раз в течение дня забредал в лавочку и опять покидал ее. – Вот девчушка, которой не придется завершить свои дни на моей ферме! Благословенны мои глаза, что за бодрая малышка!
– Да, Фиби милая девушка! – сказала мисс Хепизба, выражая свое хмурое ободрение. – Но, дядюшка Веннер, вы ведь знаете нашу семью много лет. Не скажете ли, в кого из Пинчеонов она могла такой уродиться?
– Не думаю, что таковой действительно был, – ответил почтенный старик. – Как бы то ни было, мне не посчастливилось до сих пор увидеть подобное ни среди них, ни в ином месте. А я повидал немало, и не только кухни и задние дворы, я был и на верфи, и в других местах, куда звало меня дело, и смею сказать, мисс Хепизба, что никогда еще не встречал человека, который работал бы столь же рьяно, как эта малышка Фиби. Она словно ангел Господень.
Хвалебная речь дядюшки Веннера могла показаться слишком напыщенной в этих обстоятельствах, однако несла в себе тонкий и истинный смысл. В деятельности Фиби действительно преобладало духовное. Длинный и полный хлопот день – проведенный в занятиях, которые могли считаться неопрятными и отталкивающими, – стал светлым и радостным благодаря прирожденной грации, с которой она выполняла все домашние обязанности, и, похоже, за какой бы труд она ни бралась, он тут же обретал легкость игры. Ангелы не трудятся, в их присутствии добрые дела вершатся из самой их сути, так было и с Фиби.
Две родственницы – юная девушка и старая дева – еще до заката, в промежутках между торговлей, сумели довольно быстро проникнуться доверием и восхищением друг к другу. Отшельницам наподобие Хепизбы свойственна предельная честность и способность улыбаться даже в таком безнадежном положении, без возможности отступить, а потому она, словно ангел, с которым боролся Иаков, готова была благословить соперницу за ее победу.
Старая леди испытывала мрачную гордость и удовлетворение, проводя Фиби из комнаты в комнату и рассказывая семейные предания, которые, можно сказать, траурными фресками покрывали стены. Она показывала углубления, оставленные рукоятью меча лейтенанта-губернатора на деревянной двери кабинета старого полковника Пинчеона, почившего хозяина, который встретил своих перепуганных гостей мертвым взором. Сумрачный страх перед его взглядом, рассказывала Хепизба, до сих пор витает в этом коридоре. Она предложила Фиби встать на высокий стул и изучить древнюю карту владений Пинчеонов на востоке. На участке земли, к которому она прижимала палец, располагалась серебряная шахта – ее точное местонахождение указано в заметках самого полковника Пинчеона, однако его нельзя открывать до тех пор, пока притязания семьи не будут признаны правительством. А потому ради всей Новой Англии семейство Пинчеон должно получить свои земли. Она рассказала также об огромном кладе английских гиней, спрятанном в самом доме, или в подвале, или же, возможно, в саду.
– Если найдешь его, Фиби, – говорила Хепизба, глядя на девушку с грустной, но доброй улыбкой, – мы навсегда избавимся от колокольчика в лавке!
– Да, дорогая кузина, – ответила Фиби, – но пока что я слышу, как кто-то в него звонит!
Когда покупатель ушел, Хепизба начала туманный и долгий рассказ о некой Эллис Пинчеон, красота и достижения которой сто лет назад считались выдающимися. Ее аромат до сих пор витал в комнатах, словно запах розового бутона, остающийся в ящике после того, как бутон в нем засохнет. Эта прекрасная Эллис страдала от ужасной и таинственной болезни, от которой она все бледнела и таяла, пока и вовсе не покинула этот мир. Но даже сейчас призрак ее посещает Дом с Семью Шпилями – в особенности перед смертью одного из Пинчеонов, – и многие слышали, как она играет на клавикорде чудесные мелодии. Одна из таких мелодий, рожденных ее призрачным прикосновением, была записана любителем музыки и оказалась настолько печальной, что никто до этого дня не мог выдержать ее звуков; лишь те, кто сам пребывал в бедственном положении, могли познать ее истинную сладость.
– То был тот самый клавикорд, который вы мне показали? – поинтересовалась Фиби.
– Тот самый, – ответила Хепизба. – Он принадлежал Эллис Пинчеон. Когда я училась музыке, отец запрещал мне его открывать. И, поскольку мне было позволено играть лишь на инструменте учителя, я давным-давно позабыла всю нотную грамоту.
Оставив старинные предания, старая леди начала рассказывать о дагерротиписте, который показался ей воспитанным и порядочным молодым человеком, пребывающим в стесненных обстоятельствах, а потому она позволила ему обитать в одном из семи шпилей. Но, присмотревшись поближе к мистеру Холгрейву, она уже не знала, что о нем думать. Его посещали самые странные гости: мужчины с длинными бородами, одетые в парусиновые рубахи и тому подобные новомодные, плохо сидящие платья, реформаторы, проповедники умеренности, разнообразные, но не менее странные филантропы, сторонники порядка и радикалы, которые не готовят пищи насущной сами, но живут, принюхиваясь к чужим кухням и выискивая себе пропитание. Что же касается самого дагерротиписта, она читала о нем в дешевой газете статью, где его поносили за дикие идеи и возмутительные речи, а также за похожих на бандитов товарищей. Со своей стороны, у нее были причины верить, что он практикует животный магнетизм и, если подобное сегодня в моде, наверняка изучает темные искусства в своей одинокой комнате.