Альбина
Шрифт:
— Он не переживет вашего гнева, — печально проговорила мать.
— Тем скорее он соединится с нами там, где родители всегда могут обнимать своих детей.
Граф замолчал, он боялся продолжать разговор, чтобы не залиться слезами, подобно жене. Во время этого безмолвия вошел старый слуга Даниель.
— Господин Максимилиан, — сказал он, — просит позволения говорить со своим родителем.
— Пусть мой сын войдет, — отвечал граф.
— Максимилиан, — с горестью произнес старый Родольф, когда Даниель вышел из комнаты, — Максимилиан терзает мое сердце, но он не унизит себя в глазах общества неравным браком; он развратен, но не теряет своего достоинства;
— Зато Конрад достойный сын, — сказала графиня.
Вошел Максимилиан. Он преклонил колено перед графом, поцеловал его руку, равно и руку матери, и потом, стоя в молчании, ожидал, чтобы престарелый отец начал речь. Максимилиан был мужчина лет тридцати, высокого роста, с мрачною и гордою физиономией. В его чертах выражались дерзость и непреклонная воля; преждевременные морщины избороздили его лицо, на котором все пожирающее самолюбие оставило резкую печать. За его широким германским лбом вместо гения гнездилась гордость; изогнутый нос и тонкие губы придавали ему какой-то повелительный вид. Вообще в его наружности, как и в душе, были только дерзость, холодность и презрение.
— Прежде чем услышу ваши слова, — сказал Родольф со строгим видом, — я должен сделать вам один упрек. Покуда вы были молоды, мы оказывали вам снисхождение, оправдывая ваши проступки вашим возрастом, но теперь, Максимилиан, вы уже не в юных летах. Если вы лишились жены, то у вас остался сын. Максимилиан, вы отец, а через несколько дней, я чувствую это по своей слабости, вы сделаетесь владельцем всех наших поместий и единственным представителем всех наших предков. Не пора ли подумать серьезно о вашей судьбе и о вашем поведении, которое наделало столько шума в нашей стране и причинило столько горестей в замке.
— Батюшка, — отвечал Максимилиан, — вы по своей доброте слишком внимательны к жалобам мужиков. Я человек благородный, я не отказываюсь от удовольствий, а забавы льва не то, что забавы ягненка. За честь своего имени я дрался уже три раза, а что касается до остального, об этом я не слишком беспокоюсь. Какое же я сделал новое преступление? Мои псари опустошили какое-нибудь крестьянское поле? Мои собаки заели свинью соседа? Или моя лошадь по неосторожности затоптала какого-нибудь мужика?
— Вы обесчестили дочь управителя Альпенига.
— К сожалению, это правда, — со вздохом отвечал Максимилиан, — но мой благородный отец не должен обращать внимания на подобные вещи; вы знаете, батюшка, что я, в отличие от Конрада, никогда не унижусь до того, чтобы жениться на какой-нибудь девчонке подлого рода.
— О! Без сомнения, я не опасаюсь этого, — прервал старый граф с горькою улыбкою.
— Так что же пугает вас? — продолжал Максимилиан. — Соблазн, сказали вы сейчас. Но в этом отношении вы можете быть спокойны. Случилось одно страшное несчастье! Вчера бедная Гретхен одна разгуливала по берегу Майна; вздумалось ей, так я предполагаю, сорвать какую-нибудь полевую розу либо незабудку, нога поскользнулась, и река умчала бедную Гретхен; одним словом, ее труп нашли только нынче утром. Я в отчаянии от этой неожиданной смерти! Я любил мою Гретхен, и, простите, батюшка, мою слабость, я плакал по ней, но вам нечего опасаться последствий моей глупости.
— Правда, — сказал граф, оцепенев от ужасного рассказа Максимилиана.
Мать подняла глаза и руки к небу и молила Бога о прощении своего преступного сына.
— Вы имели желание говорить
— Да, батюшка, я хочу просить у вас милости не для себя, — я никогда не заслуживал вашего гнева, — а для брата Конрада; правда, он виноват перед вами, но он слишком несчастен.
— Вы пришли просить за доброго брата, — с нежностью произнесла графиня, заметив хоть на этот раз благородную черту в своем сыне.
— Да, матушка, — продолжал Максимилиан, — вы знаете, я люблю Конрада; слабая, но прекрасная душа! Он всегда уступал мне как своему господину. Не его вина, что он родился скорее для философской кафедры, чем для шпаги. Правда, жениться тайно на дочери ничтожного человека и ввести в нашу фамилию законное дитя какой-нибудь крестьянки — совершенное безумие, в этом я согласен, батюшка, с вами. Но заблуждение еще не преступление, притом Ноэми — прелестная женщина, она будет утехою Конрада, и, наконец, подобная глупость сделана не старшим из Эппштейнов, не мною. Конечно, вы рассердили бы императора, если бы утвердили этот брак своим отеческим согласием, но я поеду в Вену и успокою его. Егермейстера Гаспара, отца Ноэми, мы превратим в старого военного; со временем про эту историю не будет и помина. Ваша снисходительность может повредить разве одному мне, не правда ли, батюшка, только мне, потому что я наследую ваши титулы и милости двора? Но из дружбы к доброму Конраду я готов на это пожертвование. Итак, батюшка, заклинаю вас, не изгоняйте Конрада во Францию, позвольте ему жить вблизи вас. Бедный юноша так любит вас, так привязан к родине, что не переживет своего изгнания; изгнание для него — смертный приговор, батюшка.
— Защищая своего брата, Максимилиан, вы исполняете свою обязанность, но мой долг — отказать вам. Конрад решительно не хочет разорвать своего союза, а?
— Он непреклонен, я должен сознаться в этом.
— После этого, если я уступлю Конраду, ужели германское дворянство простит мою слабость?
— Конечно, нет, но, по крайней мере, согласитесь видеть и выслушать Конрада.
— Невозможно, — возразил граф, опасаясь изменить своим чувствам, — невозможно.
— В таком случае простите меня, батюшка; я приказал позвать сюда моего брата. Пусть хоть в последний раз он взглянет на своего родителя. Он, без сомнения, уже здесь; он идет, вот он. Ради Бога, примите его, батюшка.
— Граф, — тихим голосом произнесла графиня, обращаясь к своему мужу, — я всегда была покорною и преданною вам женою, позвольте мне насладиться высшим удовольствием — еще раз увидеть своего сына.
— Пусть будет по-вашему, Гертруда, но только не покажите себя слабою, понимаете?
Граф Родольф сделал знак; Максимилиан подошел к дверям и отворил их Конраду, который молча преклонил колено в некотором расстоянии от своего отца.
Конрад решительно не походил па своего брата. Бледное лицо, белокурые волосы, одушевленные глаза — все это придавало какую-то изнеженность младшему сыну Родольфа. В эту минуту семейство графа представляло величественную и торжественную картину. Максимилиан стоял неподвижно, как холодный зритель рассчитанной сцены; Конрад, все еще с преклоненным коленом, трепетал от внутреннего волнения; отец, седовласый старик, с величественным видом сидел в резном кресле и боролся с нежными отеческими чувствами, чтобы поддержать свою строгость; мать, украдкою утирая выкатившуюся слезу, попеременно смотрела с различными чувствами на своего супруга и на сына; наконец, со стен, украшенных портретами предков, смотрели безмолвные свидетели и судьи.