Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
nae», «Новый блеск излило небо...», «Тихо вечерние те
ни...» Первые стихи Блока, которые я узнала. Читала их
уже одна.
Первое было мне очень понятно и близко: «кос
мизм» — это одна из моих основ. Еще в предыдущее лето,
или раньше, я помню что-то вроде космического экстаза,
когда, вот именно, «тяжелый огнь окутал мирозданье...»
После грозы на закате поднялся сплошной белый туман
и над далью и над садом. Он был пронизан огненными
лучами
мирозданье» 32. Я увидела этот первозданный хаос, это
«мирозданье» в окно своей комнаты, упала перед окном,
впиваясь глазами, впиваясь руками в подоконник в состо
янии потрясенности, вероятно, очень близком к религиоз
ному экстазу, но без всякой религиозности, даже без бо
га, лицом к лицу с открывшейся вселенной...
От второго («Порой — слуга, порою — милый...») ще
ки загорелись пожаром. Что же — он говорит? Или еще
не говорит? Должна я понять или не понять?..
Но последние два — это образец моих мучений следу
ющих месяцев: меня тут нет. Во всяком случае, в таких
и подобных стихах я себя не узнавала, не находила, и
злая «ревность женщины к искусству», которую принято
так порицать, закрадывалась в душу. Но стихи мне пе
лись и быстро запоминались.
Понемногу я вошла в этот мир, где не то я, не то не
я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные
стихи так или иначе все же идут от меня. Это обиняка
ми, недосказанностями, окольными путями Блок дал мне
понять. Я отдалась странной прелести наших отношений.
Как будто и любовь, но в сущности — одни литературные
155
разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в тре
пет идей, в запевающие образы. Часто, что было в раз
говорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в
стихах. И все же порою с горькой усмешкой бросала я
мою красную вербену, увядшую, пролившую свой тонкий
аромат так же напрасно, как и этот благоуханный летний
день. Никогда не попросил он у меня мою вербену, и ни
когда не заблудились мы в цветущих кустах...
И вот в июле пришел самый значительный день этого
лета. Все наши, все Смирновы собрались ехать пикником
в далекий казенный сосновый бор за белыми грибами.
Никого не будет, даже и прислуги, останется только папа.
Останусь и я, я решила. И заставлю Блока приехать,
хотя еще и рано по ритму его посещений. И должен быть,
наконец, разговор. На меня дулись, что я не еду, я от
говаривалась вздорными предлогами. Улучила минуту
одиночества и, помню, в столовой около часов всеми си
лами души перенеслась за те семь верст, которые нас
разделяли, и сказала ему, чтобы он приехал. В обычный
час села на свой стул на террасе, с книгой и вербеной.
И он приехал. Я не удивилась. Это было неизбежно.
Мы стали ходить взад и вперед по липовой аллее на
шей первой встречи. И разговор был другой. Блок мне
начал говорить о том, что его приглашают ехать в Си
бирь, к тетке 33, он не знает, ехать ли ему, и просит меня
сказать, что делать; как я скажу, так он и сделает. Это
было уже много, я могла уже думать о серьезном жела
нии его дать мне понять об его отношении ко мне. Я от
вечала, что сама очень люблю путешествия, люблю узна
вать новые места, что ему хорошо поехать, но мне будет
жаль, если он уедет, для себя я этого не хотела бы. Ну,
значит, он и не поедет. И мы продолжали ходить и дру
жески разговаривать, чувствуя, что двумя фразами рас
стояние, разделявшее нас, стремительно сократилось, па
ли многие преграды.
Жироду, в романе «Белла», говорит, что героев его,
в первые две недели их встреч, ничто не тревожило на
пути, не встречалось ничего нарушающего гладкое тече
ние жизни в плоскости пейзажа. У нас — совсем наобо
рот: во всех поворотных углах нашего пути, да и среди
ровных его перегонов, вечно «тревожили» нас «приметы».
Никогда не забылся ни Блоком, ни мной мертвый щегле
нок, лежащий на траве на краю песчаной дорожки, веду
щей в липовую аллею, по которой мы ходили, и при
156
каждом повороте яркое пятнышко тревожило душу щемя
щей нотой обреченной нежности.
Однако этот разговор ничего внешне не изменил. Все
продолжалось по-старому. Только усилилось наше само
ощущение двух заговорщиков. Мы знали то, чего другие
не знали. Это было время глухого непонимания надвигаю
щегося нового и с к у с с т в а , — в нашей семье, как и везде.
Осенью гостили у нас Лида и Сара Менделеевы. Помню
один разговор в столовой. Помню, как Блок сидел на по
доконнике еще со стэком в руках, в белом кителе, высо
ких сапогах, и говорил на тему зеркал, отчасти гиппи-
усовских 34, но и о своем, еще не написанном «И вста
нет призрак беззаконный, холодной гладью отражен...» 35.
Говорил, конечно, рассчитывая только на меня. И кузи
ны, и мама, и тетя и отмахивались, и негодовали, и про
сто хихикали. Мы были с ним в заговоре, в одном, с не