Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
тут прибавилось еще то «десятое чувство», которым влюб
ленная женщина понимает любимого.
Чехов смеется над «Душенькой». Разве это смешно?
Разве это не одно из чудес природы — эта способность
женской души так точно, как по камертону, находить но
вый лад? Если хотите, в этом есть доля трагичности, по
тому что иногда слишком легко и охотно теряют свое, от
ступают, забывают свою индивидуальность. Я говорю это
о себе. Как
го своего и стремилась тщательно ассимилироваться с то
ном семьи Блока, который он любил. Даже почтовую
бумагу переменила, даже почерк. Но это потом. Пока под
жидало меня следующее.
На другой день мы опять встретились у Исаакиевско
го собора, но лишь мимолетно. Блок сказал, что пришел
170
только предупредить меня, чтобы я не волновалась, что
ему запрещено выходить, надо даже лежать, у него жар.
Он только умолял меня не беспокоиться, но ничего боль
ше сказать не мог. Мы условились писать друг другу
каждый день, он ко мне — на Курсы. <...>
<6>
Конечно, не муж и не жена. О, господи! Какой
оп муж и какая уж это была жена! В этом отношении и
был прав А. Белый, который разрывался от отчаяния, на
ходя в наших отношениях с Сашей «ложь». Но он оши
бался, думая, что и я и Саша упорствуем в своем «бра
ке» из приличия, из трусости и невесть еще из чего.
Конечно, он был прав, говоря, что только он любит и це
нит меня, живую женщину, что только он окружит эту
меня тем обожанием, которого женщина ждет и хочет.
Но Саша был прав по-другому (о, насколько более суро
вому, но и высокому!), оставляя меня с собой. А я все
гда широко пользовалась правом всякого человека выби
рать не легчайший путь.
Я не пошла на услаждение своих «женских» (бабьих)
претензий, на счастливую жизнь боготворимой любов
ницы. Притом — жизнь богатую, по сравнению с на
шей почти нищетой в условиях широко звучащей дво
рянской обстановки. Об ней расскажу в другом месте,
и упоминаю о деньгах, лишь примеряя свое поведе
ние на образ мыслей современных девушек или моло
дых женщин. Не знаю такой, которая бы отказалась от
двух-трех десятков тысяч, которые сейчас же хотел
реализовать А. Белый, продав уже принадлежащее ему
именье.
В те годы на эти деньги можно было объехать весь
свет, да еще и после того осталось бы на год-другой удоб
ной жизни. Путешествия были всегда моей страстью, а
моя буйная
сят рублей, которые мне давал отец. Саша не мог ничего
мне уделить из тех же пятидесяти, получаемых от его
отца: тут и университет, и матери на хозяйство, и т. д. 44.
И тем не менее все это я регистрирую только теперь.
В ту пору я не только не взвешивала сравнительную ма
териальную сторону той и другой жизни: она просто во
все не попадала на весы.
171
Помню, как раз, сидя со мной в моей комнате на
маленьком диванчике, Боря в сотый раз доказывал, что
наши «братские» отношения (он вечно применял это
слово в определении той близости, которая вырастала
постепенно сначала из дружбы, потом из его любви ко
м н е ) , — наши братские отношения больше моей любви к
Саше, что они обязывают меня к решительным поступ
кам, к переустройству моей жизни, и как доказатель
ство возможности крайних решений — рассказывал свое
намерение продать именье, чтобы сразу можно было
уехать на край света. Я слышала все, что угодно, но
цифра, для меня, казалось бы, внушительная, не задела
в н и м а н и я , — я ее пропустила мимо ушей. Во всех этих
разговорах я всегда просила Борю подождать, не то
ропить меня с решением.
Отказавшись от этого первого серьезного «искуше
ния», оставшись верной настоящей и трудной моей люб
ви, я потом легко отдавала дань всем встречавшимся
влюбленностям, — это был уже не вопрос, курс был взят
определенный, парус направлен, и «дрейф» в сторону не
существен.
За это я иногда впоследствии и ненавидела А. Белого:
он сбил меня с моей надежной самоуверенной позиции.
Я по-детски непоколебимо верила в единственность моей
любви и в свою незыблемую верность в то, что отно
шения наши с Сашей «потом» наладятся.
Моя жизнь с «мужем» (!) весной 1906 года была уже
совсем расшатанной. <...>
Той весной — вижу, когда теперь о г л я д ы в а ю с ь , — я
была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной
упорно ухаживать. Если бы я рассудком отстранилась от
прошлого, чужого, то против Бори я почти ничего не
мог<ла> противупоставить: все мы ему верили, глубоко
его уважали и считались с ним, он был свой. Я же, повто
ряю, до идиотизма не знала жизнь и ребячливо верила
в свою непогрешимость.
Да по правде сказать, и была же я в то время и се