Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
тый»... «Почему опрокинутые?» — пугался всегда Боря)
смотрит на меня, покоренный и покорный, и верит мне.
Вот тут-то и был тот обман, на который впоследствии же-
174
стоко жаловался Боря: я ему не показала, что уже отхо
жу, что уже опомнилась. Я его лишала единственного
реального способа борьбы в таких случаях — присутствия.
Но, в сущности, более опытному, чем он, тот оборот дела,
который я предлагала, был бы достаточно
указанием на то, что я отхожу. Боря же верил и одурма
ненным поцелуям, и в дурмане сказанным словам («да,
уедем», «да, люблю») и прочему, чему ему приятно было
верить.
Как только он уехал, я начала приходить от себя в
ужас: что же это? Ведь я ничего уже к нему и не
чувствую, а что я выделывала! Мне было и стыдно
за себя, и жаль его, но выбора уже не было. Я написала
ему, что не люблю его, и просила не приезжать. Он не
годовал, засыпал меня письмами, жаловался на меня
всякому встречному. Это было даже более комично, чем
противно, из-за этого я не смогла сохранить к нему даже
дружбу.
Мы уехали в Шахматово рано. Шахматово — тихое
прибежище, куда и потом не раз приносили мы свои
бури, где эти бури умиротворялись. Мне надо было о
многом д у м а т ь , — строй души перестраивался. До тех пор
я была во всем покорной ученицей Саши; если я дума
ла и чувствовала не так, как он, я была не права. Но тут
вся беда была в том, что равный Саше (так все считали
в то время) полюбил меня той самой любовью, о которой
я тосковала, которую ждала, которую считала своей сти
хией (впоследствии мне г о в о р и л и , — не раз, увы! — что я
была в этом права). Значит, вовсе это не «низший» мир,
значит, вовсе не «астартизм», не «темное», недостойное
меня, как старался убедить меня Саша. Любит так, со
всем самозабвением страсти — Андрей Белый, который
был в те времена авторитет и для Саши, которого мы всей
семьей глубоко уважали, признавая тонкость его чувств
и верность в их анализе. Да, уйти с ним — это была бы
действительно измена.
У Л. Лесной есть стихотвореньице, которое она часто
читала с эстрады в те годы, когда я с ней играла в одном
театре (Куоккала, 1914 год). «Японец» любил «япон
ку одну», потом стал «обнимать негритянку»; но ведь
«он по-японски с ней не говорил? Значит, он не изменил,
значит, она случайна...» 46. С Андреем Белым я могла бы
говорить «по-японски»; уйти с ним было бы сказать, что
я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух
175
равных. Я выбрала, но самая возможность такого выбо
ра поколебала всю мою самоуверенность. Я пережила в
то лето жестокий кризис, каялась, приходила в отчаяние,
стремилась к прежней незыблемости. Но дело было сде
лано; я видела отчетливо перед глазами «возможности»,
зная в то же время уже наверно, что «не изменю» я ни
когда, какой бы ни была видимость со стороны. К сожа
лению, я глубоко равнодушно относилась к суждению и
особенно осуждению чужих л ю д е й , — этой узды для меня
не существовало.
Отношение мое к Боре было бесчеловечно, в этом я
должна сознаться. Я не жалела его ничуть, раз отшат
нувшись. Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно,
как удобней. Боря добивался, требовал, чтобы я согласи
лась на то, что он будет жить зимой в Петербурге, что
мы будем видеться хотя бы просто как «знакомые». Мне,
конечно, это было обременительно, трудно и хлопотли
в о , — бестактность Бори была в те годы баснословна.
Зима грозила стать пренеприятнейшей. Но я не думала
о том, что все же виновата перед Борей, что свое кокет
ство, свою эгоистическую игру я завела слишком далеко,
что он-то продолжает любить, что я ответственна за это...
Обо всем этом я не думала и лишь с досадой рвала и бро
сала в печку груды писем, получаемых от него. Я дума
ла только о том, как бы избавиться от этой уже ненуж
ной мне любви, и без жалости, без всякой деликатности
просто запрещала ему приезд в Петербург. Теперь я
вижу, что сама доводила его до эксцессов; тогда я счита
ла себя вправе так поступать, раз я-то уже свободна от
влюбленности.
Вызов на дуэль 47 был, конечно, ответ на все мое от
ношение, на мое поведение, которое Боря не понимал, не
верил моим теперешним словам. Раз сам он не изменил
чувств, не верил измене моих. Верил весенним моим по
ступкам и словам. И имел полное основание быть сбитым
с толку. Он был уверен, что я «люблю» его по-прежнему,
но малодушно отступаю из страха приличия и тому подоб
ных глупостей. А главная его ошибка — был уверен, что
Саша оказывает на меня давление, не имея на то мораль
ного права. Это он учуял. Нужно ли говорить, что я не
только ему, но и вообще никому не говорила о моем горе
стном браке. Если я вообще была молчалива и скрытна, то
уж об этом... Но <А. Белый> совершенно не учуял основ