Александр Грин
Шрифт:
– Ужасно! – сказал Дюрок. – Ужасно! – повторил он в сильном возбуждении.
– Согласен. – Ганувер посмотрел на куклу и спросил: – Ксаверий, чувствуешь ли ты что-нибудь?
Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть, потрясающего „да“, после чего могло наступить смятение. Автомат качнул головой и скоро проговорил:
– Я – Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с собой.
– Вот ответ, достойный живого человека! – заметил Галуэй. – Что, что в этом болване? Как он устроен?
– Не знаю, – сказал Ганувер, – мне объясняли, так как я купил и патент, но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система, разработанная с помощью чувствительных
– Самолюбив, – сказал Томсон.
– И самодоволен, – прибавил Галуэй.
– И самовлюблен, – определила Дигэ. – Скажите ему что-нибудь, Ганувер, я боюсь!
– Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
– Вот это называется спросить основательно! – расхохотался Галуэй.
Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип ставни, ответ:
– Разве я прорицатель? Все вы умрете; а ты, спрашивающий меня, умрешь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
– Довольно, довольно! – вскричала Дигэ. – Он неуч, этот Ксаверий, и я на вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
Я выходил последним, унося на затылке ответ куклы: „Сердись на саму себя!“».
Замечательно, что это тот самый случай, когда позиции Дигэ, Дюрока и автора совпадают. Но механическая кукла у Грина не только наделена даром пророчества, она – страдает, как живая, как не дано страдать Корриде Эль-Бассо, и приносит смерть не только своему создателю, но и новому хозяину. И здесь не просто угроза механической жизни, могущей разрушить живую жизнь, – но какая-то запредельная, необъяснимая тоска. Ах, как несовершенен человеческий мир, несовершенны дела людей, даже если дать им так много денег, что всякая роскошь станет им доступной. Выстроил огромный, изобилующий чудесами дворец Ганувер, предварительно вываляв свое золото в нефти, каменном угле, биржевом поту и судостроении. Напичкал его волшебствами, поразил сотню-другую богатых бездельников и потерял единственную, любимую девушку, потому что:
«Ганувер, вы дурак! Неужели вы думаете, что девушка, которая только что была здесь, и этот дворец – совместимы? Стоит взглянуть на ее лицо… Вы сделали преступление, отклонив золото от его прямой цели, – расти и давить, – заставили тигра улыбаться игрушкам, и все это ради того, чтобы бросить драгоценный каприз к ногам девушки, которая будет простосердечно смеяться, если ей показать палец! Меж вами и Молли станет двадцать тысяч шагов, которые нужно сделать, чтобы обойти все эти – клянусь! – превосходные залы».
Разве не правда? Конечно, правда. Вот это несчастное, страдающее, соседствующее с чудом и роскошью, все связанное с болезнью Молли, смертью Ганувера, эти двадцать тысяч шагов, разделяющие людей, и делает роман печальным подобно тому, как разрушает в сказке Вагнера любовь Милы и Нолли смерть собаки Волчка, и фраза Грина об укусе пчелы-грусти, появляющаяся на самой первой странице «Золотой цепи», сопровождает это повествование до конца.
«Я люблю тебя, но скажи мне: разве любовь не то же опьянение? Разве рано или поздно не ослабнут ее натянутые струны? Разве не улетят все грезы и ее сладкие волнения, как милый, обманчивый сон, и чувства не завянут в нас, как цветы поздней, морозной осенью? И тогда… что же останется в жизни?.. Ах, Нолли, Нолли! Скажи мне, для чего мы живем?!» – жалуется своему возлюбленному вагнеровская Мила.
«Мальчик, ты плачешь потому, что скоро будешь мужчиной», – утешающе говорит на прекрасном балу, устроенном Ганувером в честь Молли, некая женщина, обращаясь к Санди. Но он плачет не только поэтому.
«Мы не всегда знаем,
Роман о юноше, юношеству адресованный, но написанный умудренным, задумывающимся о смерти, много видевшим и перестрадавшим человеком – вот что такое «Золотая цепь».
По свидетельству Нины Николаевны, роман был написан за несколько месяцев. «Странно, – говорил Александр Степанович, – писал я этот роман без всякого напряжения, а закончил и чувствую – опустошен до дна. Никогда такое чувство не появлялось у меня после окончания рассказа». [410]
410
Там же. С. 370.
И когда критика 20-х утверждала, что «роман „Золотая цепь“ ни в какой мере не связан с современностью», что «построенный по принципу халтурной безответственной фантастики, он повествует о сказочных дворцах, где люди охотятся друг за дружкой с ловкостью героев Шерлока Холмса для призрачных целей, лишенных смысла и логики», [411] это было очень беглое, поверхностное и несправедливое истолкование.
Ближе к истине был А. Роскин, который хулил Грина в 1935 году («Отталкиваясь от страны, эпохи и революции, Грин отталкивался от творчества. Рукописи Грина превращались в копии с собственного оригинала… Мастерство Грина работало на холостом ходу, ибо было направлено на решение изолированных, точно шахматные этюды, задач» [412] ) и который несколько лет спустя оценивал его творчество и прежде всего роман «Золотая цепь» иначе: «Он не мистик, а сказочник, воспитывающий волю к благородному деянию, важность и совершенную необходимость красоты в обыкновенной человеческой жизни». [413]
411
Там же. С. 546.
412
Роскин А. И.Мастерство художника-фабулиста. С. 6.
413
Роскин А. И.Золотая цепь // Лит. газета. 1939. 30 августа.
Но не только о жизни думал и писал Грин в эту пору. Мысли о смерти посещали его все чаще, сопрягая по-новому противостояние двух вечных начал человеческого бытия, ибо теперь смерть приходила не в насильственном образе, не от пуль и бомб, как в его ранних рассказах, но естественным, неизбежным путем. Одновременно с «Золотой цепью» Грин написал рассказ «Возвращение», очень печальный и выбивающийся из гринландской географии.
Герой этого рассказа норвежский кочегар Ольсен служит на большом океанском корабле. Он отправляется в свое первое плавание, но ностальгия мучает его. «В то время, как смена берегов среди обычных интересов дня направляла мысли его товарищей к неизвестному, Ольсен неизменно, страстно, не отрываясь, смотрел взад, на невидимую другим, но яркую для него глухую деревню, где жили его сестра, мать и отец. Все остальное было лишь утомительным чужим полем, окружающим далекую печную трубу, которая его ждет».