Александр I и Наполеон
Шрифт:
Воспитатель Александра I приехал в Петербург по приглашению своего воспитанника в августе 1801 г. и прожил там как гость императора до мая 1802 г. Это. был уже не тот «якобинец» и «революционер», каким считали его не без основания при дворе Екатерины. Теперь, умудренный опытом политической борьбы на Западе, где он возглавлял в 1798–1800 гг. директорию Гельветической республики (в Швейцарии), и, главное, познавший, как ему казалось, Россию, он советовал Александру «избегать скоропостижных и насильственных реформ», сохранять «всецело, без малейшего ущерба» неограниченную власть как орудие постепенных и умеренных преобразований. Даже крепостное право, по мнению Лагарпа, «не должно быть уничтожено сразу, но освобождения крестьян можно достичь путем медленных и осторожных мер».
Идеи Лагарпа легли в основу работы Негласного комитета, отчасти потому, что царь и его «молодые друзья» имели респект к царскому воспитателю, но главным образом по совпадению их собственных идей с лагарповскими. Комитет собирался еженедельно, по понедельникам, хотя и с большими перерывами,
Главную задачу комитета Строганов сформулировал так: «Систематическая работа над реформой безобразного здания администрации государства». Сама постановка такой задачи встревожила старшее поколение придворных, «екатерининских орлов». Один из них — Г.Р. Державин — обозвал комитет «якобинской шайкой». Однако вскоре же выяснилось, что слухи о «якобинских» поползновениях Негласного комитета сильно преувеличены. Из понедельника в понедельник «молодые друзья» императора, сидя рядом с ним за чашкой кофе, все больше говорили о необходимости преобразований и все чаще вздыхали об их несвоевременности. Рождавшиеся в итоге этих разговоров и вздохов проекты реформ, нередко разумные и полезные, тонули в новых разговорах и вздохах.
Так, летом 1801 г. Негласный комитет обсуждал «Жалованную грамоту Российскому народу», которую предполагалось обнародовать в день коронации Александра I. Грамота провозглашала неприкосновенность личности — краеугольный принцип буржуазного права, впервые сформулированный в английском Habeas Corpus Act 1679 г., а также право россиян «пользоваться невозбранно свободою мысли, веры и исповедания, богослужения, слова и речи, письма или деяния». Главным автором этого документа был канцлер А.Р. Воронцов (убежденный англоман), а в числе соавторов — освобожденный из Сибири еще при Павле А.Н. Радищев. Первый русский революционер попытался было включить в грамоту запись о крестьянских правах, но Воронцов не позволил. Когда же Радищев, введенный царем в Комиссию по составлению законов, и там стал проводить свои антикрепостнические идеи, председатель Комиссии граф П.В. Завадовский упрекнул его: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?» Радищев воспринял это нарекание как угрозу и, придя со службы домой, принял смертельную дозу яда. Александр I, срочно извещенный об этом, тотчас прислал к Радищеву своего лейб-медика Я.В. Виллие, но спасти «бунтовщика хуже Пугачева» (такого клейма Радищев был удостоен из уст Великой Екатерины) не удалось. Впрочем, не суждено было жить и самой «Жалованной грамоте Российскому народу». Александр выразил «неблаговоление» к ней, положил ее под сукно и короновался 15 сентября 1801 г. без грамоты.
Фактически все разговоры в Негласном комитете о реформах «безобразного здания» империи свелись лишь к двум мерам (принятым, кстати, в один день), каждая из которых сопровождалась выгодными для самодержавной власти оговорками.
Царским указом от 8 сентября 1802 г. вместо прежних коллегий (детищ Петра Великого) были учреждены министерства с целью укрепить единоначалие и свести к минимуму коллегиальность в руководстве государством. Но, поскольку верховным распорядителем власти как был, так и остался царь, эта реформа ничего не изменила. Пожалуй, даже бюрократизм стал возрастать. Во-первых, ни порядок прохождения дел, ни функции министерств не были определены с надлежащей точностью. Министрами же царь назначал людей, очень именитых и близких к трону, но большей частью не способных управлять этими учреждениями. Коммерческий агент Франции в Петербурге барон Ж.Б. Лессепс (бывший участник последней экспедиции знаменитого мореплавателя Ж.Ф. Лаперуза, а позднее — в 1812 г. — гражданский губернатор Москвы) так охарактеризовал консулу Бонапарту каждого из семи первых российских министров в отдельности и всех вместе: министр иностранных дел, государственный канцлер А.Р. Воронцов — «лицо, относительно которого делают вид, что с ним более всего советуются, и которого, в сущности, слушают менее всего»; министр внутренних дел В.П. Кочубей — «у него нет и признака тех способностей, которых требует значительность его положения»; военный министр С.К. Вязмитинов — «ничтожество»; военно-морской министр П.В. Чичагов — «умный, но (не за это ли? — Н.Т.) целиком презираемый сотоварищами»; министр финансов А.И. Васильев — «обделывает значительно лучше свои дела, чем государственные»; министр коммерции Н.П. Румянцев — «смешное и ограниченное творение»; наконец, министр юстиции, поэт Г.Р. Державин выделен особо: «Это пес Фемиды, которого берегут, чтобы спустить против первого встречного, не понравившегося министерской шайке. Но он мало выдрессирован и часто кусает даже своих товарищей, которые многое дали бы, чтобы его погубить». Впрочем, все они, по мнению Лессепса, «не могут друг друга опрокинуть, но взаимно друг другу вредят» [49] .
49
Садиков П.А. Французский агент о русском правительстве в 1802–1803 гг. // Красный архив. 1927. T. 1. С. 232–237. Министра просвещения П.В. Завадовского Лессепс отнес к тем сотрудникам Александра I, которые даже «не заслуживают чести быть названными». Сказано зло, но справедливо. Ведь, по словам П.А. Строганова, Завадовский как министр «шесть дней в неделю ничего не делал, а седьмой отдыхал».
Характеристики Лессепса, при всей их язвительности, в принципе верны. Тем важнее здесь подчеркнуть, что Александра такие министры устраивали. Он, собственно, и не доверял ни Воронцову, ни Державину, ни Завадовскому (которого называл «сущей овцой»), но рассадил их в министерские кресла, чтобы ублаготворить екатерининскую оппозицию его «молодым друзьям». В то же время, для пущей надежности, товарищами (заместителями) министров он назначил к Воронцову Чарторыйского, к Державину — Новосильцева, а сугубо ответственные посты министра внутренних дел и его товарища вверил Кочубею и Строганову. С тем же расчетом Александр и во главе Святейшего Синода поставил друга своей юности, 30-летнего князя А.Н. Голицына, известного тем, что он «превосходил всех в искусстве занимать государя». Зато мудрый и независимый адмирал Н.С. Мордвинов был уволен с поста военно-морского министра и заменен П.В. Чичаговым через три месяца после учреждения министерств. Не ужился Александр и с Державиным. После того как министр-поэт напомнил ему, что он обещал править «по законам и по сердцу Екатерины», царь вспылил: «Ты меня всегда хочешь учить! Я самодержавный государь и так хочу!» — и 7 октября 1803 г. заменил Г.Р. Державина послушным П.В. Лопухиным.
Одновременно с учреждением министерств, в тот же день 8 сентября 1802 г., был издан указ о правах Сената. Александр объявил Сенат «верховным местом в империи», причем сразу отказался от принятой ранее формы: «Указ нашему Сенату», сказав: «Сенат не наш, он Сенат империи!» Отныне указы начинались так: «Указ Правительствующему Сенату». Сенату получил право контролировать деятельность министерств, и даже возражать царю против указов, «не согласных с прочими узаконениями». Однако едва Сенат на радостях по такому случаю возразил против первого же царского указа о 12-летнем сроке обязательной службы для дворян, который противоречил законам Петра III и Екатерины Великой, освободивших дворян от всякой службы, Александр тотчас проявил нрав самодержца. «Я им дам себя знать!» — пригрозил он сенаторам. Последовало царское «разъяснение», по которому Сенат мог возражать только против «ранее изданных», а не вновь издаваемых законов. После этого русский посол в Лондоне С.Р. Воронцов (брат канцлера) написал В.П. Кочубею, что теперь, «к великой скорби всех русских людей», Сенат «уже не посмеет больше возвышать свой голос». Так и вышло.
Сенат в России всегда был зависим от личного произвола царя, поскольку царь назначал и смещал всех его членов. Канцлер А.Р. Воронцов предложил не назначать, а избирать сенаторов, чтобы отпала нужда подозревать их в зависимости. «Сенатор должен быть, как жена Цезаря, свободен от подозрений», — говорил канцлер. Александр I, поддержанный «молодыми друзьями», отверг это предложение. Российский Сенат остался прежним подобием Сената древнеримского, в котором, по выражению Корнелия Тацита, «молчать — тяжко, говорить — бедственно». К тому же Александр, подобно своим предшественникам и преемникам, зачастую назначал в Сенат никчемных, лишь бы вельможных, старцев, «всех инвалидов и лентяев империи», как досадовал А.А. Чарторыйский.
…Там люди для парада, Расшит чтоб был кафтан, а головы — не надо, —писал об александровском Сенате флигель-адъютант императора поэт С.Н. Марин.
Безбрежными были словопрения в Негласном комитете и по крестьянскому вопросу, результатом которых явились еще два акта, столь же мало смягчившие крепостное право, сколь мало ограничили самодержавие указы о правах Сената и министерств.
Александр I, по-видимому, искренне желал освободить крестьян от крепостной неволи, но понимал «лагарповски», что делать это надлежит медленно и осторожно. Он продолжил заложенную павловским указом о трехдневной барщине традицию ограничения крепостного права и пошел дальше отца, прекратив раздачу государственных крестьян в награду крепостникам. Когда, в дни его коронации, герцог А. Вюртембергский стал просить о пожаловании ему имения, Александр заявил: «Большая часть крестьян в России — рабы. Считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастий подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность». Этому обету Александр не изменил.
Негласный комитет обсуждал вопрос и о возможностях отмены крепостного права, но после долгого спора признал, что для этого время еще не настало. Более того, царь и его «молодые друзья» рассудили, что даже «внезапное ограничение помещичьей власти могло дать повод к неповиновению крестьян и к большим беспорядкам». Поэтому решено было «во избежание неудовольствия дворянства и возбуждения слишком больших надежд в крестьянах» ограничиться полумерами. 12 декабря 1801 г. был издан указ, дозволяющий купцам, мещанам и казенным крестьянам покупать землю в собственность, а 20 февраля 1803 г. последовал указ о «вольных хлебопашцах», который разрешал помещикам по их желанию освобождать крестьян и дворовых с землей за выкуп.