Александр II, или История трех одиночеств

Ляшенко Леонид Михайлович

А ведь возникли еще и учреждения, помогавшие людям получить и «выучить» новые социальные роли. Становясь присяжными заседателями, поверенными или земскими гласными, граждане империи превращались из опекаемых учеников в начинающих учителей, получали новые знания о своей стране и не только о ней, овладевали трудной наукой жить по современным законам человеческого общежития. И кто скажет, что появление этих новых социальных ролей было менее важным процессом, чем раскрестьянивание или раздворянивание деревни, рождение «Тит Титычей», пролетаризация и тому подобное? Менее заметным, кричащим – да, но не менее значимым.

Так было ли основным ощущением России середины 1870-х годов разочарование и недовольство? Позволим себе прибегнуть к следующему примеру. У всех перед глазами

набивший оскомину образ юноши-акселерата, физически вполне взрослого, но не успевшего нарастить моральных мышц, выработать чувства ответственности за свои поступки, понять значимость общечеловеческих ценностей. Такой взрослый ребенок вызывает жалость, зачастую злость и негодование, но разве он виноват в том, что он такой? Главное же, что возможен обратный пример: физически вполне обычный молодой человек обладает гипертрофированным чувством справедливости, совестливости, желания помочь всем и каждому, всему миру.

Как он будет вести себя? Думается, пока есть надежда на справедливый, «по совести», исход дела, он постарается это дело поддержать. Российское общество XIX века похоже именно на такого молодого человека: его духовный рост происходил с такой неимоверной скоростью, что потери на этом мелькающем перед глазами пути были так же неизбежны, как и приобретения. И все-таки мы вновь вернулись к надежде. Но в отличие от середины 1850-х годов надежде не на то, что будет не так, как было, а на то, что уже меняющаяся страна не остановится на полпути, продолжит свое движение к установлению гражданского общества, эффективной экономике, смягчению социальной напряженности.

Ничто не ново... но так хочется, чтобы, наконец, получилось!

Дипломатия и пушки

Уже довольно долго говоря о перипетиях личной жизни Александра II, о трудностях внутренней политики, мы чуть не упустили из вида еще одну сферу его занятий – политику внешнюю. Теперь самое время наверстывать упущенное... Внешнеполитический курс правительства – это фактор постоянный, действовавший и до, и во время, и после реформ. Очень часто внешняя политика рассматривается как некоторое не первостепенное дополнение к политике внутренней. На самом деле именно она дает возможность более точно оценить уровень правителя, увидеть его в общении не только с подданными, но и с главами независимых государств, выяснить его способность к принятию неординарных и ответственных решений.

К тому же перипетии внутренней жизни державы не позволяли императору ни на минуту забыть о не менее запутанных проблемах политики внешней. Да и как он мог это сделать, если расширение территории империи, скромно именовавшееся российскими дипломатами «округлением границ», являлось одной из важнейших задач самодержцев XVIII-XIX столетий? Для нашего же героя, помимо всего прочего, необходимость восстановления былого международного величия России, как «первой скрипки в европейском оркестре», оказалась не последним из значительнейших деяний его царствования.

Верным соратником Александра II на этом поприще стал князь Александр Михайлович Горчаков, занимавший пост министра иностранных дел с 1856 по 1882 год. Упомянув о нем, необходимо сказать об одном важном обстоятельстве, касающемся всех министров александровского (и не только александровского) царствования. Дело в том, что каждый из них являлся неким alter ego, а точнее, некой эманацией императора, то есть производной от высшего, первоединого. В самодержавном государстве что-то иное, полностью самостоятельное, на министерском посту, вряд ли возможно. Вот почему, ведя разговор о том или ином высшем чиновнике Российской империи, мы все равно не расстаемся с нашим героем, поскольку он не только назначал их на определенные посты, но и был связан с ними очень сложными, почти генетическими нитями. И эта политико-управленческая «пряжа» отнимала у императора много внутренних сил и энергии. Вот почему нападки общественного мнения на министров, вообще оценка обществом их деятельности воспринималась монархом как дело, касающееся его самого.

Могут ехидно заметить, ну вы и польстили

Александру II, посчитав его эманациями Д. Толстого, Шувалова или какого-нибудь Потапова. Но, во-первых, мы и не брали на себя обязательств льстить нашему герою, а потому что было, то было... Во-вторых, человек многогранен и многопланов, а для самодержавного монарха это особенно характерно; порождать только прогрессивные или только реакционные штаммы он не в состоянии. В-третьих, времена и обстоятельства, как уже не раз говорилось, заставляют правителей маневрировать, то есть находить место и для Милютиных, и для Шуваловых. И наконец, императорские эманации рождаются и процветают, бледнеют и растворяются в пространстве, но некоторые из них, особо им ценимые, остаются с монархом на протяжении длительного времени.

Именно по ним мы можем судить о характере царствования того или иного самодержца, о его симпатиях и антипатиях, о том, чего он в идеале желал бы для страны. Если подходить к царствованию Александра II с этих позиций, то придется признать, что министрами-долгожителями в 1860 – начале 1880-х годов являлись Д. Милютин и А. Горчаков. Вот с последним-то нам и предстоит познакомиться поближе.

Горчаков – заметное лицо в списке воспитанников знаменитого первого, «пушкинского» выпуска Царскосельского лицея. Уже в стенах прославленного учебного заведения князь прекрасно освоил французский, английский, немецкий и итальянский языки, а после окончания лицея был определен в Министерство иностранных дел, о котором мечтал с «младых ногтей». В 1827 году девятнадцатилетний Горчаков начал свою дипломатическую карьеру при статс-секретаре министерства И. А. Каподистрии, будущем первом президенте Греческой республики. Александр Михайлович оказался талантливым учеником опытного дипломата и в 1822 году был назначен на пост первого секретаря посольства в Лондоне.

Его карьере заметно помешали события декабря 1825 года. Сам Горчаков никогда не состоял ни в каких тайных обществах, так как не верил в возможность достижения благой цели с помощью заговора и переворота, но его приятельские отношения со многими декабристами заставили правительство настороженно отнестись к молодому дипломату. С этого момента III отделение заклеймило будущего канцлера следующей характеристикой: "Не без способностей, но не любит Россию (так и тянет добавить: «слепо» или «по-жандармски». – Л. Л.). К 1825 году Каподистрия уже отбыл в Грецию, а внешней политикой страны безраздельно распоряжался граф К. В. Нессельроде, с которыми у Горчакова не сложились и не могли сложиться нормальные служебные отношения. Нессельроде являлся, как уже говорилось, поклонником Меттерниха и с трудом переносил тех дипломатов, которые пытались отстаивать интересы собственно России, не оглядываясь на венский кабинет. Конечно же, Александр Михайлович вскоре был вынужден распрощаться с Лондоном и оказался в Риме, что расценивалось если не как опала, то как явное понижение.

Из итальянского небытия Горчаков всплыл только в 1834 году, когда получил пост советника посольства в Вене. Находясь на этой ответственной должности, он сообщал, а зачастую и делал вовсе не то, чего от него ждал официальный Петербург. Надо сказать, что новоявленный советник отнюдь не разделял преклонения своего министра перед мудростью Меттерниха, а значит, не верил в безошибочность и искренность заявлений австрийского правительства. В результате в 1838 году Горчаков был отозван со своего поста и долгое время обретался «за штатом», то есть формально находился в числе сотрудников Министерства иностранных дел, но не получал от него никаких реальных заданий. Поскольку создавшееся положение никак не устраивало энергичного и талантливого дипломата, он подал прошение об отставке. Этим шагом он надеялся лишь напомнить начальству о своем существовании, но последнее с неприличной поспешностью согласилось удовлетворить его просьбу. Только через три года родственники его жены, княжны Урусовой, выхлопотали Александру Михайловичу пост чрезвычайного советника в Вюртемберге. Ему грозило погружение в новое, на этот раз германское небытие, но неожиданно для всех он оказался в эпицентре грозных европейских событий.