Александр Иванов
Шрифт:
Он торопился с отъездом, но так хотелось ему иметь спутником Рабуса, что он решился дождаться его во что бы то ни стало. К тому же путешествие с Карлом Ивановичем сулило стать путешествием научным, что было также немаловажно.
30 ноября 1829 года читан был отчет Общества. В нем говорилось, что «Ал. Иванов отлично хорошо нарисовал картон с известной статуи Гладиатора Боргезского, ныне почитаемый за Воина, сражавшегося копьем [14] и написал неск. картин», но что «в ожидании товарища для путешествия, худ. Рабуса, находящегося в отсутствии, отправление Иванова в Рим отложено, по его просьбе,
14
Будет подарен художником в 1845 году Московскому Художественному Классу.
В конце года Иванов чувствовал себя уже несколько спокойнее. Предвидя большие издержки во время путешествия и зная, по опыту предшественников, как неаккуратно подчас доставлялись векселя Общества, и не желая очутиться в чужой стране совершенно без денег, он принялся писать маленькие образа для одной из церквей. Моделью ему служил, стоя на столе, будущий скульптор Н. А. Рамазанов, в то время еще «мальчик со свежим румяным лицом». За свой труд Николенька был не раз накормлен сладким пирогом.
В свободное время Александр Иванов изучал французский язык и читал книги.
В семье Ивановых настольной книгой была «История искусств» Винкельмана. Читались с интересом и статьи из «Журнала изящных искусств». На полках стояли Гомер и Пиндар, древнегреческие трагики. Когда в переводе Лангера вышло сочинение итальянца Франческо Милиция «Об искусстве смотреть на художество», отец и сын принялись совместно изучать этот кодекс эстетики классицизма.
Карл Иванович, видя склонность Александра Иванова к самообразованию, порекомендовал ему Шлегеля «Историю литературы древних и новых народов» и И. Г. Зульцера «Allgemeine Theorie der sch"onen Kunste» [15] . Последнюю Иванов читал, вероятно, в русском переводе, так как немецким не владел.
15
Всеобщая история изящных искусств (нем.).
Для молодого друга Карл Иванович переводил что-то из немецкой литературы. Иванов же, по первой его просьбе, сделал для него рисунок с головы Шиллера (работы Даннекера), хранившийся в Академическом музее.
Как и Рабус, он внимательно следил за новинками литературы.
«Везде кричат о романе „Ив. Выжигин“, — писал он другу еще 27 апреля 1829 года. — Его здесь превозносят, и я, быв отягчен недугом и чувствуя себя не в силах заниматься серьезным, прочитал сіи 4 части и нашел, что Булгарин столько же имеет дара описывать пороки, сколько сам в них неподражаем; в отношении же добродетели во всем романе чувствуешь натяжку».
Характеру Иванова претит цинизм.
В ту пору всего более его занимает высокое, героическое в искусстве. «Высоким вообще называют все, возвышающее нас превыше того, что мы были, и в то же время заставляющее нас чувствовать сіе возвышенное», — запишет он в записной книжке.
Другая запись: «Не иначе, как посредством терпеливого труда, можно создать произведение совершенное…»
Малоизвестный Дюрер заинтересовывает Иванова. («Дюрер художник истинно народный».) Гравюры с картин Леонардо и Рафаэля, Тициана и Пуссена тщательно им изучаются. В вышедшей книге Вакенродера «Об искусстве и художниках» он ищет сведений о Рафаэле. Чувствуется, ему близки слова художника, как важно в юности учиться у великих
Из размышлений, касающихся задуманных картин: «Чтобы зритель, взирая на картину, преисполнился сам высокости или чтобы она породила в нем высокие чувства».
В ту пору Ивановым задумано несколько картин на темы из русской истории. Удивительно, но писать своих героев он намеревался не в патетический или героический момент, как требовала Академия художеств, а в обычной житейской обстановке, может быть, твердо осознавая, что именно в обыденном всего более проявляется истинно высокое в человеке («Греки приносят дань Святославу близ Царьграда с униженностью. Застают его самого с товарищами, жарящего на копье кобыльи части. Он отвергает злато»). Князь Пожарский видится ему «у сеней дома своего на смешенных лавках или на вынесенной нарочно кровати на крыльцо, пользующимся воздухом в своем селе, ибо он отдыхает. Тут же гуляют куры, утки; птицы в клетках сидят на стенке и разные тому подобные обзаведения, что, кажется, составить должно картину в высоко домашнем роде». Жизнь мирская, жизнь смиренная — не она ли суть главное, не она ли и подготавливает человека для трудной минуты?
До июня месяца 1830 года терпеливо ждал Александр Иванов Рабуса, занятого работой над картиной. Но жесткие сроки, установленные Обществом поощрения художеств, не позволяли ждать долее, и ехать в Рим ему пришлось с другим художником — Григорием Лапченко.
…Стоя на палубе судна, художники видели золоченые купола церквей, мачты кораблей, находящихся на рейде, матросов, снующих с грузами на пристани, родных, друзей, пришедших проводить их в дальнюю поездку.
Мог ли думать Александр Иванов, что видится со многими из них в последний раз.
О чем-то разговаривали папенька и маменька, поглядывая в его сторону (Екатерина Ивановна украдкой, время от времени, прикладывала платок к глазам), махали руками любимые сестрицы; друзья-однокашники Измайлов, Васильченко и Спарро старались казаться веселыми, но все же в их лицах угадывалась грусть.
Грустно было и Александру Иванову. Он оставлял родителей, дом, друзей, мастерскую…
Наконец судно снялось с якоря и, подгоняемое попутным ветром, направилось к выходу из залива.
Прощай, Санкт-Петербург, прощай детство и юность.
— Не поминайте лихом! — закричал Лапченко, но на удаляющемся берегу его уже не слышали.
— Простите нас Христа ради, — едва слышно произнес Иванов.
Папенька — самый близкий человек на свете, будто услышав его, замахал шляпою.
Теплые чувства между ними сохранятся до самой кончины Андрея Ивановича.
Глава шестая
Чем далее отплывало судно от родных берегов, тем большая грусть овладевала художниками.
Ночью из-за тумана стояли в море и только с рассветом медленно двинулись далее.
Выглянуло солнце, туман вконец рассеялся, и бескрайняя водная гладь открылась взору. Крича, кружили чайки близ судна, подлетая к самому борту. За кормой вытягивался длинный пенный след. К полудню усилился ветер. По гребням волн побежали барашки. Солнце скрылось за тучи, вокруг потемнело. Корабль раскачивался на волнах, скрипели мачты. Ветер трепал и рвал паруса. Неизвестно куда исчезли чайки. Едва ли не на корточках, обдаваемые водной пылью и брызгами, художники добрались до капитанской рубки и, устроившись возле нее, пролежали там до глубокой ночи, не разговаривая, переживая происходящее. Судно то поднималось, то падало в пропасть: не раз и не два огромные белоголовые волны вырастали перед художниками и, опрокидываясь, обливали их и палубу пеной. Казалось, ужасу не будет конца…