Александр Македонский. Трилогия
Шрифт:
А его не оставляли в покое и здесь. Каждый месяц, раз пять-шесть, приезжал курьер от матери с какими-нибудь подарками. Свежие фиги, новая шляпа, пара узорчатых сандалий… Последняя пара оказалась мала, он стал расти быстрее… И каждый раз вместе с этими гостинцами приходило письмо, обвязанное шнуром с печатью.
Гефестион знал, что в этих письмах: он их читал. Александр говорил, что настоящие друзья делятся всем; ему необходимо было поделиться своими заботами, он и не пытался это скрывать. Сидя на краю его кровати — или в беседке, в парке где-нибудь — Гефестион обхватывал его рукой и читал через плечо. И часто так злился — даже сам пугался; и прикусывал язык, чтобы не сказать лишнего.
Письма были полны секретов, сплетен, злословия, интриг… Если Александр
Это письмо было ужасно. Гефестион изумился, испугался даже, что Александр позволил ему читать. На середине отодвинулся — но Александр притянул его назад:
— Читай!.. — Он был похож сейчас на человека, терзаемого давним недугом и ощутившего привычный приступ боли. Даже похолодел на ощупь. Под конец сказал: — Я должен ехать к ней.
— Но что ты можешь?
— Просто побуду с ней. Я скоро вернусь, завтра или послезавтра.
— Я с тобой поеду.
— Не надо. Разозлишься, поссоримся… И без того скверно.
Когда философу сказали, что царица больна и сын должен её навестить, — он разозлился почти так же, как Гефестион, хоть и не подал вида. Мальчик не похож был на лентяя, которому вдруг погулять захотелось; и вернулся он таким — видно было, что дома не праздновал. В ту ночь он разбудил Гефестиона: «Нет!..» — кричал во сне. Гефестион подошёл, лёг с ним рядом… Александр с бешеной силой схватил его за горло; потом открыл глаза — обнял, вздохнул облегчённо, хоть этот вздох на стон был похож, — и уснул снова. А Гефестион не спал всю ночь: пролежал с ним до самого рассвета, потом вернулся в свою остывшую постель. Утром Александр ничего не помнил.
Аристотель тоже старался ему помочь, по своему: попробовал вытащить его тяготы в чистые просторы философии. На следующее утро, расположившись у каменной скамьи — с бескрайней панорамой далей и облаков, — рассуждали о натуре людей выдающихся. Забота о себе — это порок для них или нет? Разумеется порок, если иметь в виду низменные страсти и удовольствия. Но если так — какое же “я” требует заботы? Не тело с его влечениями, а разум, дух, — задача которого в том, чтобы править всем остальным, как правят цари… Любить такое своё “я”, жаждать для него славы, потакать его стремлению к доблести и великим подвигам — это другое дело!.. Если ты готов жизнь отдать за один-единственный час славы, вместо того чтобы влачить долгое, но бесполезное существование, — вот она настоящая, благородная забота о себе! И не правы древние изречения, призывающие постоянно смиряться перед лицом смертности своей, — нет, не правы!.. Наоборот — человек должен напрягать все свои силы, стремясь к бессмертию; должен идти навстречу самым великим целям, какие только может себе представить… Так говорил философ.
Александр сидел на сером валуне под кустом лавра, обхватив колени и глядя в небо. Гефестион следил за ним, надеясь увидеть, что душа его успокоилась. Не увидел. Александр похож был на орлёнка. Они читали, что родители учат птенцов смотреть на полуденное солнце; если орлёнок моргнёт — его выбросят из гнезда.
Когда беседа кончилась, Гефестион увёл его читать Гомера. В это лекарство он верил больше.
У них была теперь новая книга. Ту, что Феникс подарил, переписывал за несколько поколений до них какой-то бездарный писец, да ещё с испорченного текста. Однажды они попросили Аристотеля разъяснить непонятное место. Тот глянул — скривил губы — и послал в Афины за новым списком; а потом ещё и проверил его на ошибки, сам. Здесь не только были строки, которые в старой книге вообще потерялись. Здесь всюду всё звучало, и всё было понятно. А в некоторых местах встречались и назидательные комментарии. Например, примечание поясняло, что когда Ахилл кричал про вино: «Живее!» — он имел в виду быстрее, а не крепче. Ученик был восхищён и благодарен; но усмотреть первопричину учителю на этот раз не удалось. Он хотел только, чтобы древняя поэма была поучительна; Александр — чтобы священная книга была непогрешима.
В один из праздников они поехали в город и там пошли в театр. Философу этот случай запомнился надолго. К его великому сожалению, ставили «Мирмидонцев» Эсхила, а в этой пьесе Ахилл с Патроклом изображены не только друзьями, но и более того (по его мнению — менее). При всей своей критичности, он смотрел на сцену с интересом, пока не заметил — когда Ахилл услышал весть о смерти Патрокла, — что Александр сидит в трансе, заливаясь слезами, а Гефестион держит его за руку. Под его укоризненным взглядом Гефестион руку отпустил, покраснел до самых волос… А Александр ничего не замечал, его было не достать. В конце спектакля оба исчезли. Он их обнаружил за сценой, с актёром, игравшим Ахилла. И ничем не сумел помешать — принц горячо обнял того человека и подарил ему свой браслет; очень дорогой, царица наверняка поинтересуется, куда он делся. Это было совсем не кстати. Весь следующий день они занимались математикой, в качестве здорового противоядия.
Никто не рассказывал философу, что вся его школа — когда не надо рассуждать о законах, риторике, науках или добродетели, — вся школа была занята только одной темой: что происходит между теми двумя. Гефестион был прекрасно осведомлён об этом, потому что недавно отлупил одного, подошедшего с прямым вопросом. Тот поспорил, что спросит. А Александр — неужели он ничего не знает? А если знает — почему никогда не заговорит?.. Быть может, это верность их дружбе?.. Чтобы никто не подумал, что она не совершенна. А может — может он думает, что это и есть любовь, как он сам её понимает?.. Иногда по ночам Гефестион раздумывал, не трус ли он; не дурак ли, что не решается попытать счастья. Но инстинктивный оракул предостерегал: не надо. Каждый день им говорили, что всё открыто разуму, — но он знал, что это не так. Он не знал, чего ждёт — рождения, исцеления, вмешательства кого-то из богов, — но был готов ждать хоть вечно. Уже с тем, что имел, он был богат, как и во сне не снилось; потерять это, потянувшись за большим, — лучше умереть.
В месяц Льва, когда первый виноград собирают, им обоим исполнилось по пятнадцать. А в неделю первых морозов курьер привёз письмо, на этот раз от царя. Он поздравлял сына; полагал, что тот будет рад поменять обстановку — насиделся уже с философом, — и приглашал к себе в штаб-квартиру. Раз уж он такой ранний в этих делах — пора ему увидеть лицо войны.
Дорога шла берегом, прижимаясь к горам в тех местах, где болота или устья рек отгоняли её от моря. Эту дорогу проложили армии Ксеркса, двигаясь на запад; теперь армия Филиппа её подремонтировала, двигаясь на восток.
Птолемей ехал потому, что Александр с собой позвал; Филот — потому, что отец его был при царе; Кассандр — потому что, если едет сын Пармения, то нельзя остаться сыну Антипатра… Ну а Гефестион — просто иначе и быть не могло.
Эскортом командовал Клейт, младший брат Гелланики. Царь не зря назначил именно Клейта: Александр знал его очень давно. На самом деле, этот человек был одним из первых, кого он помнил. Помнил смуглым коренастым юношей, который мог войти в детскую и заговорить с Ланикой, через него; или с рёвом ввалиться на четвереньках, изображая медведя… Теперь он стал Чёрным Клейтом, командиром гвардейской конницы, и был абсолютно надёжен и по-старинному прям. В Македонии сохранилось немало таких пережитков тех гомеровских времён, когда царям приходилось выслушивать полезные советы своих подданных.