Александр Невский
Шрифт:
— Эт верно, — вздыхал, почесываясь, отец. — Може, мелюзгу куда деть, пока татаре будут на подворье шарить? А?
— А куда их? В кадки? — рассердился Ивашка и тут же сообразил: «А ведь верно. А если и впрямь в кадки?»
Поперву, обрадовавшись придумке хитрой, решили всех семерых по кадям растолкать, благо наделано их было более дюжины. Потом, пораздумав, поняли — негоже всех прятать. Узрев хозяйку, численники сразу смекнут: рожала баба, а где дети?
Поутру, едва заслыша о татарах, попрятали в кади четверых старших,
— Нишкни. Татарин услышит, в мешок заберет.
Мишка притих, затаился. Теперь, стало быть, насчитают восемь душ.
Численников явилось двое, и не одни — с сотским. Якуновы растерялись: ведь сотский-то знал, сколько детей у них. Неужто выдаст? Ивашка мигнул отцу, тот скинул шапку перед сотским:
— Добрый день, Давыжа Мишинич, може, глянешь, каку мы те кадь под рожь сгоношили?
Сотский удивился — никакой кади он не заказывал, — но смолчал, слава богу, видимо, догадался о причине столь щедрого подарка.
— За кадь спасибо, соседи, но ныне не о том забота. Все в избу ступайте, вас считать будут.
Численники в зеленых кафтанах, с кривыми саблями на боку в избу первыми прошли. Один из них сел к столу, развернул пергамент, чернильницу бронзовую открыл, достал писало.
— Кто хозяин? Как кличут?
— Это я, — отозвался Ивашка. — Нас всех Якуновыми прозывают. Я, значит, Иван Якунов.
Татарин быстро вписал Ивашку в пергамент, поднял глаза на старика.
— Это твоя отеца?
— Да, да, — подтвердил Ивашка.
Татарин сделал черточку в пергаменте, взглянул на старуху.
— Это наша мать, — опередил его вопрос Ивашка. — А это моя жена… Это братья… Как звать их — надо?
— Не надо. Хозяин есть, и ладно. Остальные палочка пишем, и все.
Пока один татарин писал, второй в это время, словно кошка, ходил по избе, присматриваясь ко всему, прислушиваясь и будто принюхиваясь.
«Неужто догадывается поганый пес? — подумал Ивашка и вдруг увидел на подоконнице (сердце от страха оборвалось!)… ложки, все тринадцать. — Господи, неужто узрел уж?!»
Ивашка подвинулся бочком, чтоб хоть как-то окно заслонить.
Переписав присутствующих, татарин-численник спросил:
— Рабы есть у тебя?
— Рабов нет. Себя б прокормить, где уж нам рабов покупать, — отвечал Ивашка, начиная успокаиваться.
Завороженные писалом, рисовавшим на пергаменте их души, Якуновы не заметили, как исчез из избы второй татарин.
И вдруг со двора донесся душераздирающий визг ребенка. Ивашка опрометью выскочил из избы. За ним бросились остальные. У распахнутых дверей бондарни стоял татарин и, потрясая несчастным Мишкой, как тряпкой, кричал злорадно:
— А эта чья щенка?! А?!
Ребенок, напуганный до полусмерти, визжал и дрыгал ножками.
В два прыжка Ивашка подскочил к колоде, выдернул топор.
— А ну, харя немытая, оставь дите! — гневно крикнул он и со злой решимостью кинулся на татарина.
Все произошло быстро, в какие-то мгновения. Мишка, отброшенный татарином, улетел под плетень, сверкнула сабля, и вот уж Ивашка, подгибая ноги, с коротким стоном повалился наземь. А татарин стоял, держа пред собой обнаженную саблю, по-звериному щерил редкие зубы, как бы спрашивая: кто следующий?
— Убили-и-и! — заголосила Ивашкина жена и побежала к воротам. — Ивашку убили-и-и!..
— Ты что ж натворил? — сказал сотский в растерянности. — Ты ж кормильца убил, окаянный!
— Хватайте этого! — закричал Ивашкин отец, заметив краем глаза, как и стоящий с ним рядом татарин потянулся к эфесу сабли. — Яким, Олфим, хватайте!
Братья навалились на численника, опрокинули навзничь, душить начали. Второй, что убил Ивашку, размахивая саблей, кинулся на выручку товарищу.
И сотский, смекнув, чем это кончится, выхватил меч и встретил им струистую саблю.
— Ку-уда, нехристь!
Нет, сотский не хотел убивать его, он думал лишь заслонить безоружных Якуновых.
Но в это время в ворота ворвались оружные люди, сбежавшиеся на призыв женщины. И татарин, поняв, что это конец, с визгом двинулся им навстречу. Навстречу своей смерти.
Вечером на Городище стало известно — в городе перебито более десяти численников. Избиение началось в Давыжевой сотне и, как огонь, перекинулось на соседние улицы.
Главный численник Касачик разгневанный явился в сени к великому князю, только что воротившемуся из Владимира.
— Кто хозяин города?! — вскричал он. — Ты или чернь?
— Зачем кричишь, Касачик? Делу криком не поможешь. Я сам скорблю о случившемся.
Но Касачик — это не Бецик-Берке, он скор в решениях и неумолим.
— Я немедля отъезжаю к хану, этому городу лишь рать нужна, — заявил он твердо.
— Ну что ж, — вздохнул князь. — Твоя воля. Но давай завтра соберем вече, и ты всем скажешь об этом со степени. Сам.
— Ты хочешь и моей смерти, Александр?
— Нет. На вече тебя никто пальцем не тронет, Касачик. Я отвечаю за твою жизнь.
— В твоей стране никто ни за что не отвечает. Твоей стране нужна железная рука хана.
— Мы уже под этой рукой, Касачик. У меня же ханский ярлык на княженье. Что делать? Кому нравится отдавать? Все брать только любят, и твой народ тоже.
— Мой народ — победитель, — гордо заметил Касачик. — И поэтому берет по праву победителя.