Александр у края света

Холт Том

— Прекрасно, — сказал я. — Приятно видеть, что некоторые вещи никогда не меняются. Так ты, значит, теперь актер? С каких это пор?

Он вздохнул.

— С тех пор, как я отдал Оресту свою долю земли. Нет смысла нам обоим умирать с голоду.

— Понятно, — ответил я. — А как твой брат? Женился он на той шлюхе из Мезогайи, по которой все сходил с ума? Как там ее звали? Каллипига, вроде так.

Сострат посмотрел на меня.

— Нет, — сказал он, — это я на ней женился.

— О. И как она поживает?

— Умерла в прошлом году.

— А. Беда-то какая.

—

Да нет, — сказал Сострат, снова вздохнув. — Она была злобной сукой. — Он изучающе осмотрел меня с головы до ног. — Так и что? — сказал он, — как оно, работать на македонцев?

— Не так уж и плохо, — ответил я. — Работа как работа.

— Ты, наверное, правильно поступил, когда смылся, — сказал Сострат. — Дела с тех пор шли все хуже и хуже. О, кстати.

— Да?

— Помнишь Мегасфена? Он был в нашей компании.

Я улыбнулся.

— Конечно, помню. Никто не мог так здорово изобразить блюющую собаку, как Мегасфен. Как дела у старого сукиного...

— Он тоже мертв, — сказал Сострат. — Забит до смерти грабителями по дороге из города. Среди бела дня!

Ты не представляешь, как меня порадовала встреча с Состратом. Как правило, дурные новости о других людях оказывают на меня оздоравливающий эффект; ознакомившись с каталогом жалоб, ты сравниваешь их со своими собственными проблемами и уходишь повеселевший и взбодрившийся. Что мне действительно воодушевило, так это мысль о том, что останься я в Афинах и получи свою долю наследства, то вполне бы уже мог докатиться до такого же жалкого состояния, как Сострат. Он до того улучшил мое самочувствие, что мне захотелось сделать что-нибудь и для него.

— Что это? — спросил он, когда сунул подарок ему в руки.

— Просто сушеные листья, — сказал я. — Просто кинь их в костер, и в комнате хорошо запахнет.

— О.

— Прямо из Скифии, — подчеркнул я.

— О. Много стоят?

Я пожал плечами.

— Это зависит от того, что ты имеешь в виду. Если ты спрашиваешь, можно ли их продать за деньги, то, наверное, нет. С другой стороны, как оценить счастье?

Он некоторое время смотрел на листья так, будто подозревал их в попытке стащить деньги у него изо рта.

— Мне они, пожалуй, и правда пригодятся, — сказал он. — Этот ублюдок Койн устроил дубильню прямо через дорогу от моего дома, можешь представить, какая вонь теперь стоит кругом...

— Попробуй листья, — сказал я. — Как раз для таких случаев.

Он еще немного подумал и сказал спасибо. Кажется, он был удивлен не меньше моего, услышав это слово из собственных уст.

— Ну что ж, значит это путешествие в конце концов оказалось не полной тратой времени. Почти, — добавил он, — но не совсем.

Я нахмурился.

— Тебе что, не платят? — спросил я.

— О, платят. Немного, так, кое что. Проблема в том, что большую часть уплаченного я уже потратил на то, что считал выгодным товаром, и что оказалось дерьмом. — Он печально ухмыльнулся. — Вечное мое везение, — добавил он.

— Похоже на то, — сказал я. — Что случилось-то?

— О, я зашел на рынок в Эфесе, мы останавливались там на день или около того по дороге

сюда, и увидел целую стойку амфор с медом. Продавали дешево, и будь у меня хоть крупица здравого смысла, я бы заподозрил неладное. В общем, я купил всю партию, двенадцать амфор, и засунул под свою скамью на корабле. Позже выяснилось — конечно же, уже после того, как мы отплыли, когда ничего уже поделать было нельзя — что мед этот сделан пчелами, кормившимися на особом кустарнике, который только там и растет — густыми зарослями с блестящими листьями и пурпурными цветами. Не помню уж, как он называется. Короче, штука в том, что мед, сделанный из пыльцы этого кустарника — смертельный яд. Достаточно облизать палец, и ты мертвец. Представь себе только: кабы я не узнал вовремя, мог бы половину населения Аттики стереть с лица земли. С другой стороны, — добавил он, — если подумать, как там сейчас обстоят дела, то может, это было бы только милосердно.

Я выждал несколько мгновений, прежде чем открыть рот.

— Этот мед, — сказал я. — Где он сейчас?

— Все еще на судне, — ответил он. — Когда будет время, вылью его за борт и вымою амфоры. Может и выручу за них несколько оболов, кто знает.

— Все в порядке, — сказал я. — Я беру его.

— Зачем?

— Прости?

Он скорчил рожу.

— Что ты собираешься сделать с двенадцатью амфорами смертельного яда?

Ну, тут он меня подловил.

— Я дам тебе за него столько, сколько ты заплатил, — сказал я.

— Проклятье, отвечай на вопрос. Что ты будешь...

— Мыши, — сказал я. — И осы. Тут, в пустыне, это сущее наказание.

— Ну, не знаю, — пробормотал он, глядя в сторону. — А что, если кто-нибудь попробует его по ошибке и умрет? Разве не будут говорить, что это моя вина?

— Сомневаюсь, — ответил я. — В любом случае, вся ответственность ляжет на меня. Но никто не умрет, обещаю. Отныне — никто.

— В каком смысле — отныне?

— Так ты хочешь избавиться от этой дряни или нет?

— О, конечно. Но обещай мне, что ты не...

— Обещаю.

В общем, мы погрузили это дело на телегу. Затем я распрощался с Состратом и пошел искать Пифона.

— Отравленный мед? — сказал он.

— Точно.

Он задумчиво закусил губу.

— Откуда ты знаешь, что он действует? — спросил он.

Я нахмурился.

— Ну, не пытался же он мне его втюхать. С чего бы ему говорить, что это смертельный яд, если это не смертельный яд?

— Может, он преувеличил, — сказал Пифон. — Может быть, от него только заболеваешь и все.

Я обдумал эту возможность.

— И что же ты предлагаешь? — спросил я. — Хочешь сперва проверить его на ком-нибудь, что ли?

Он посмотрел на меня странным взглядом.

— Нет, конечно же, нет. Во всяком случае, не на человеке. На животном. Что в этом плохого?

— Например, на каком? — спросил я.

— Ну, не знаю. Оно должно быть большое, — продолжал он. — Если мы возьмем собаку или овцу, это будет хорошим доказательством.

У меня возникла блестящая идея.

— Я знаю, — сказал я. — Верблюд.