Александр у края света
Шрифт:
Я оставил его продолжать в том же духе, бросил лук и кинулся бежать. Я был единственным из всех, кто попытался убежать, и оказался единственным выжившим. Ты слышал, конечно, истории о людях, оставшихся в живых, когда все войско погибло; считается, что всю оставшуюся жизнь их мучают стыд и раскаяние, и я некоторым образом могу это понять. Но когда я бежал, то молился всем богам — пусть они перебьют остальных и забудут обо мне, пусть сосредоточатся на других, пусть они перебьют друг друга, чтобы некому было меня преследовать. Я не горжусь этим. Количество свершений, которыми я горжусь, можно пересчитать по пальцам одной жестоко искалеченной руки.
Я никогда не был великим атлетом, но в тот день я пробежал хорошую дистанцию и остановился только споткнувшись и обнаружив, что не могу подняться. Я вывихнул лодыжку и не мог пошевелиться. О, это было ужасное чувство — чувство беспомощности, ощущение собственной идиотской, смертельной
Я попытался ползти, но нога так болела, что я преодолел всего несколько шагов, прежде чем сдаться; до дома было слишком далеко, чтобы добираться ползком. Самое смешное, что я и был дома, я был в наших полях, на клочке земли, принадлежащей иллирийцу по имени Бардил (так же звали одного из их национальных героев, который погиб в возрасте девяноста лет, сражаясь с Филиппом — подумать только, размышлял я, лежа там, дожил до девяноста лет и не смог избежать этого дерьма; думал, небось, что наступит время покоя, да так и не дождался); и в любой момент этот Бардил мог показаться на пригорке — если не предполагать, что вся равнина кишит скифскими разбойничьими бандами — ища безветренное местечко, чтобы съесть свой обед. Он вылупится на меня и спросит на своем чудовищном греческом, какого хрена со мной случилось; и что я ему скажу?
Вышло, однако, так, что на меня наткнулся наш военный отряд. Как выяснилось, кто-то еще увидел, что происходит, и побежал в город, чтобы поднять тревогу.
Этот человек явился к моему дому, но меня, разумеется, не обнаружил; Феано послала его к Марсамлепту, которого тоже не оказалось на месте, так что он вернулся к себе, взял лошадь (разумный оказался парень; звали его Лийт, он был иллириец) и поскакал на участок Марсамлепта, который располагался совсем недалеко от города. Марсамлепт сразу понял, что надо делать; он давно, незаметно и с надеждой готовился к такому повороту событий, и потому сумел мобилизовать отряд быстрого реагирования — думаю, я правильно употребляю этот жаргон — где-то в течение часа. Они поскакали к месту схватки, но нашли только мертвые тела. Меня они обнаружили по чистой случайности, двигаясь по следу, который, как они считали, оставили отступавшие скифы (на самом деле его оставили козы). Двое из них отвезли меня домой на запасной лошади, а Марсамлепт продолжил поиски. Вернулся поздно вечером с невероятно несчастным видом; от скифов не был ни слуху, ни духу, обнаружились только тела горожан, на которых скифы напали перед нами, и влюбленной парочки, уединившейся в зарослях на границе нашей территории — скифы пронзили их копьями и бросили умирать. Он нашел два скифских трупа под нашим деревом, оба убиты стрелами — никаких следов юноши со стрелой в бедре, а также мертвой или раненой лошади.
Никому не пришло в голову, что я был там, с той группой; все решили, что я шел сам по себе, подвергся нападению скифов и как-то ухитрился от них улизнуть. Большинство иллирийцев рассматривали мое чудесное спасение как доказательство могущества священной змеи; я слышал потом историю о том, как я лежал с вывихнутой ногой, окруженный скифскими копейщиками, алчущими моей крови, и как чудовищная змея выползла из-под земли и свернулась вокруг меня, защищая меня от копий своей неуязвимой чешуей и отгоняя нападавших ядовитым дыханием (или, в некоторых версиях этой истории, огнем) вырывавшимся у нее из ноздрей. Так или иначе, мое положение среди иллирийцев существенно упрочилось, а Марсамлепт, человек суеверный, приобрел манеру смотреть в сторону, разговаривая с мной, и выказывать великое уважение, невзирая на неоднократные просьбы завязывать с этим. Не стоит и говорить, что я никогда не пытался опровергнуть эту историю, даже в части змеи, и это первый раз, друг мой Фризевт, когда я сообщаю всю правду о том дне как она есть. В сущности, какой смысл тебе лгать? Откуда тебе знать, может я вообще все выдумал, чтобы сделать свой рассказ позанимательнее.
Так вот. Ты, наверное, думаешь, что я имел в виду это неспровоцированное нападение со стороны скифов, называя седьмое число месяца метагитнион десятого года от основания города днем, изменившим мир. Никоим образом. Действительно важное и памятное событие этого дня произошло в Греции, в местечке под названием Херонея, между Фивами и Дельфами. Здесь царь Филипп при деятельной поддержке царевича Александра и других юных македонских аристократов вступил в битву с противостоящими ему греками и наголову их разгромил, сделавшись, таким образом, полноправным владыкой всей Греции. В этот день тысяча
Согласно достойным доверия рассказам о битве, именно Александр возглавил атаку, сокрушившую Священный отряд из Фив, лучших воинов во всей Греции.
Он не только командовал своим отрядом умело и находчиво, он прорвался в самую гущу битвы и этой яростной атакой изменил ее ход; он был подобен Ахиллу, говорят, как будто явился из гомеровского эпоса или старых легенд, совершенно равнодушный к опасности; он вернулся к своему шатру, почти неузнаваемый под слоем крови, покрывавшей его лицо и волосы — как своей, так и убитых им людей. Говорят, Филипп не знал, что и думать; его сердце разрывалось от гордости за невероятную храбрость сына, но в то же время из-за того, что в день этой великой победы Александр затмил его и присвоил себе всю славу, он пришел в бешеную ярость. Перед моим умственным взором эта сцена предстает совершенно отчетливо: Филипп смотрит на своего высокого, красивого сына, целиком покрытого засохшей кровью и не вполне похожего на человека; смотрит на него зрячим своим глазом и ничего не говорит. После битвы, говорят, Филипп выпил больше, чем пил обычно, и пустился в пляс по полю брани, пиная мертвые тела и распевая (громко и фальшиво; Филипп не умел петь):
— Демосфен, сын Демосфена, из округа Пеанея, предлагает эти...
Эти слова глашатаи в Собрании официальны выкрикивали всякий раз, когда Демосфен выходил с очередной бессмертной речью, побуждая афинский народ оказать Филиппу сопротивление. Демосфен, говорят, бежал оттуда как заяц, едва завязался бой. Он приобрел для этого случая новый щит; потальным золотом на нем было выведено слово «УДАЧА». Он бросил его, удирая с поля, и Филипп несколько недель использовал его в качестве ночного горшка, пока с щита не слезла вся кожа.
Я уже приводил здесь этот свой вопрос, о Гомере и Ахилле: кем лучше быть, чемпионом Олимпийских Игр или толстым коротышкой со свитком, выкликающим имена победителей. Так вот, Олимпийские Игра, как и битва при Херонее — это особое время, когда все греческие государства отправляют своих лучших из лучших бороться между собой за честь, славу и прочие греческие гражданские ценности; в тот день, когда Александр бился на одном поле и вышел с него чемпионом, я участвовал в другой битве, из которой вышел единственным выжившим свидетелем, способным назвать имена всех остальных. В свое время я также призадумался над тем фактом, что из всех сыновей Эвтихида я единственный отсутствовал при Херонее и единственный вернулся вечером домой, хотя и со скромным утешительным призом в виде вывихнутой лодыжки. Это беспокоило меня, должен признаться, и не только потому, что седьмой день метагитниона выдался скверным для всех потомков Эвтихида; оказаться единственным оставшимся (или единственным оставленным) дважды за один день — это непросто выкинуть из головы, даже не будучи философом.
Не знаю, что и думать. Наилучшее объяснение всей этой истории, какое я слышал, касалось огромной змеи и не вызывает особого доверия.
Что мне больше всего не нравится в катастрофах, так это количество лишней работы. Меня притащили домой, усадили в кресло, положив вывихнутую ногу на скамеечку, а сами принялись яростно спорить между собой. Основатель по имени Агесилай (едва новости достигли города, его Основатели внезапно материализовались, будто чудовища из кошмара, и всей сворой ринулись к моему дому; когда меня внесли, они уже торчали там с нетерпеливым видом, подкрепляясь вином и фигами) потребовал немедленно покинуть колонию и вернуться в Македонию, прежде чем скифы явятся сюда и перережут нас всех; послушать его, так вся равнина был покрыта скифами, стоящими плечом к плечу так тесно, что не оставалось пространства вдохнуть, не то что натянуть лук. Примерно две трети Основателей затараторили одновременно; мы остаемся здесь, мы не позволим выгнать нас из собственных домов шайке коварных дикарей, немедленное возмездие всеми наличными силами, где этот Марсамлепт, когда он больше всего нужен, сделайте же что-нибудь. Я бы с удовольствием позволил им препираться до потери голоса, хотя это моим вином они смачивали свои глотки, но мой друг Тирсений, который тоже возник из ниоткуда или уже был тут до их появления, нашел нужным вмешаться и указал, что в этот самый момент Марсамлепт преследует разбойников и без сомнения вот-вот вернется с их головами, нанизанными на шнур. От этих слов оставшаяся треть Основателей вскипела, как оставленный без присмотра горшок — по какому праву, да как он осмелился усугублять инцидент, рискуя навлечь на наши головы гнев всего скифского народа, он понесет личную ответственность, хотя в соответствии с иерархией окончательная ответственность ложится на ойкиста...