Александр у края света
Шрифт:
Они предполагали, что им предстоит простое и скорое дело, но что-то пошло не так. Двое налетчиков были убиты, еще один тяжело ранен — и все это при нападении на небольшую группу предположительно невооруженных земледельцев, направляющихся на свои поля. Греки, иными словами, оказались именно такими опасными людьми, как говорили Анабруза и старая ведьма, и притом превосходили жителей деревни числом в соотношении по крайней мере четыре к одному. Военный пыл испарился, как снежок в костре, чему немало способствовала выдача Анабрузой родного сына на расправу грекам.
Таково было положение антигреческой фракции к моменту кражи коня, и участник набега, о котором я уже говорил, решил обратить ее в свою пользу. Очевидно, он нуждался в чем-то, что серьезно переменило
Богач из другой деревни, распустивший эти слухи, руководствовался иными намерениями. Все, что он хотел, это вернуть сына домой. Если бы скифы вступили в войну с колонией, его версия происшедшего превратилась бы в единственно правдивую, что окончательно избавляло его от возможных обвинений в конокрадстве. Поскольку он был столь же влиятелен в своей деревне, сколь Анабруза в той, которую я для удобства буду называть нашей, для него не составило никаких проблем настроить своих односельчан против греков. Однако он знал, что реальная война с греками — дело совершенно другое. Его сородичи уже знали, какими грозными воинами оказались эти греки — к тому времени факты успели несколько исказиться, как это всегда бывает: количество налетчиков выросло, количество греков уменьшилось, греки разрывали тела убитых скифов голыми руками, а убитых было не два, а скорее двадцать.
Более того, царь греков находится под покровительством призрачной змеи, которая сопровождает его повсюду, куда бы он не направился, в форме прекрасной и грозной желтоглазой женщины (знаешь, если не считать того, что глаза Феано были темно-карими, а не желтыми, этот фрагмент содержит более чем толику правды), и нападать на них означает обречь себя на позорное поражение.
Богач — жаль, я так и не узнал его имени — не сдался.
Напротив, он все тщательно обдумал и пришел к выводу, что ему надо как-то доказать, что истории о всемогущих греках не более чем пустые россказни. Он разыскал одного из участников набега и поговорил с ним, после чего понял, что причиной потерь среди нападавших были скверное планирование и беспечное исполнение — а чего еще было ожидать от эскапады юных хулиганов?
Вышло так, что как раз об это время в наши края прибыл отряд скифов откуда-то с севера. В отличие от наших скифов, они были истинными кочевниками, покинувшими племя по причине какой-то крайне запутанной кровной вражды. Эти люди были во всех отношениях профессиональными воинами, имевшими большой опыт малых войн благодаря многочисленным угонам скота, засадам, налетам и преследованиям, в которых они успели поучаствовать, и в данный момент отчаянно нуждались в работе. Богач принял их в свои владения и провел с ними изрядное время, спрашивая их совета и внимательно слушая.
Но он все еще не был готов перейти к делу. Он знал, что если что-то пойдет не так, или же демонстрация окажется недостаточно впечатляющей, то он только навредит и себе, и своим союзникам в «нашей» деревне. В чем он нуждался в этой ситуации, решил он — а его кочевые друзья совершенно с ним согласились — так это в надежных разведывательных сведениях. Например, некоторые греки, куда бы они не направлялись, всегда берут с собой луки, а некоторые нет. Одни — закаленные бойцы, другие же — мягкие, как масло. Он должен был получить исчерпывающую информацию обо всем это, чтобы спланировать удар. Сейчас, когда между нами и ими разгорелась вражда, получить ее было весьма затруднительно, однако один из колонистов по-прежнему поддерживал относительно дружеские отношения со скифами, а именно мой друг Тирсений. Богач решил, что это и есть искомое слабое место, и решил попытаться установить с ним связь, не раскрывая истинных намерений.
Когда я наконец выбрался из черной дыры, в которую меня ввергли новости из Афин, то практически первым, что я увидел, была широченная идиотская улыбка на лице моего друга Тирсения. Она заставила меня задуматься, а не лучше ли было остаться в черной дыре.
— Где ты был, чтоб тебе провалиться? — гаркнул он, хватая меня за локоть и увлекая за собой из
Тут я должен заметить, что эта широченная идиотская улыбка сильно отличалась от обычной для Тирсения слегка плотоядной ухмылки, сиявшей на его лице с таким постоянством, что наводила на мысли о голове Медузы, обращавшей людей в камень. Моей любимой теорией было, что Тирсений столкнулся с ужасающим образом Горгоны еще в детстве, пожирая особенно липкое, сочное медовое печенье, которое он как раз отобрал у какого-то простодушного ребенка помладше. Феано придерживалась того мнения, что это произошло в момент облегчения после долгого и болезненного запора. Ее версия была более привлекательной, конечно, но я придерживался своей, как более литературной и культурной.
— Что происходит? — спросил я.
— Ты еще спрашиваешь, — отвечал Тирсений. — Идем, сам все увидишь.
Должен признать, я был заинтригован. Не это его оживление было тому причиной — Тирсений вечно скакал туда-сюда, будто воробей в пыли, и если смотреть на него слишком долго, начинало подташнивать. Дело было в вулканическом ликовании, которое он излучал во все стороны, будто дубильная яма — вонь. Две вещи во всем свете приводили его в подобное состояние — деньги и любовь. Если речь шла о деньгах, то можно было предположить, что он заключил какую-то особенно сочную сделку, а когда он заключал свои сочные сделки, ему редко требовалось мое присутствие в качестве ойкиста — да практически никогда. Стало быть, любовь. Я громко застонал, но он не обратил на меня внимания.
— Тирсений, — сказал я, хватаясь за косяк, чтобы не дать ему утащить меня прочь, — что случилось? Ты опять влюбился, что ли?
Он скорчил рожу.
— Вздор, — сказал он.
— Не пытайся меня надуть, — вздохнул я. — Я хорошо помню прошлый раз. И позапрошлый. И позапрошлый. И...
— Что за чепуха, — сказал он. — Тебя послушать, так я влюбляюсь чуть не каждый день.
Я молчал. Факты обстояли так, что Эрос поражал моего друга Тирсения своими вредоносными маленькими стрелами с такой частотой, что даже удивительно, почему вода не била из него струйками во все стороны, когда он пил. Только за последние шесть месяцев, например, список его жертв пополнился племянницей одного из самых ужасных Основателей, дочерью Марсамлепта, сыном Марсамлепта, мальчишкой-золотарем, женой торговца сушеной рыбой из Ольвии, симпатичной иллирийской девчонкой, которая мыла кишки для своего отца-колбасника, хромоногой девушкой, которую просватали за делового партнера Тирсения из Одессоса, учеником Агенора-каменщика и (как я подозревал, не имея, впрочем, никаких доказательств) моей женой Феано. То, что после этого люди не пытались перерезать ему глотку прямо на площади, и более того — продолжали иметь с ним дело и даже дружить — красноречиво свидетельствует о его способности вызывать самую необоримую симпатию у окружающих. Таков уж был Тирсений: недоброжелательность просто стекала с него, как вода с жирных перьев утки.
— Не каждый день, — признал я. — Каждую неделю.
Он не удостоил этот дешевый выпад ответом. Вместо этого он оторвал меня от косяка (для человека его сложения он был неожиданно силен) и потащил меня через площадь.
— Ну вот, — торжественно произнес он, будто представляя меня Зевсу.
Скифы, подумал я; радость-то какая.
Более внимательный осмотр подтвердил, что четыре оборванных, мрачноватых типа, жавшихся друг к другу на ступенях торгового зала, были именно скифами, но скифами незнакомого подвида. Во-первых, они были одеты явно не по погоде: день стоял жаркий, а они были облачены в традиционную скифскую теплую одежду — высокие конические войлочные шапки с ушами, достигавшими ключиц, тесные куртки и толстые стеганные штаны с меховой опушкой. Я видел, что их лица блестят от пота. Одного взгляда на их испуганные ястребиные лица было достаточно, чтобы понять, что они впервые в жизни оказались в греческом городе, а возможно, и в каком-либо постоянном поселении вообще.