Александр у края света
Шрифт:
Этого шанса он не получил. Незадолго до запланированного начала похода он сыграл пышную свадьбу своей дочери Клеопатры с царем Эпира. Праздник получился долгим и утомительным, растянувшаяся в соответствии со старыми добрыми обычаями на многие дни пьянка изредка прерывалась обязательными культурными мероприятиями, приличествующими Вождю Греков, и некоторые из них Филипп даже почтил своим присутствием. На последнем таком мероприятии — атлетических состязаниях, состоявшихся в Агайе — молодой стражник по имени Павсаний, вонзив царю под ребра широкий кельтский меч, предал того самой полной и окончательной смерти, какая только возможна для живущего лишь раз человека; затем он бросился бежать, запнулся о ветвь какого-то вьющегося растения и грянулся
Жил он после этого не очень долго. Определенно не настолько долго, чтобы успеть ответить на некоторые важные вопросы, но никого это не обеспокоило, поскольку все и так знали, что он питал к царю личную неприязнь — история тайной страсти, завершавшаяся групповым изнасилованием, богатая подобающими случаю гнусными подробностями, мгновенно стала достоянием гласности; интересно, что эта любовная история, когда я услышал ее, показалась мне странно знакомой, и вскоре я разобрался, почему. В общем и целом это была история Гармодия и Аристогитона, двух юных героев, убивших тирана Гиппарха и освободивших Афины около века назад. По каким-то причинам это заставило меня задуматься об Аристотеле, этом знатоке хороших историй, который лучше всех прочих представлял, что нужно делать, чтобы завладеть общественным вниманием.
Если я прав, то параллель между Филиппом и развратным чудовищем Гиппархом — особенно мастерский штрих, который против воли принуждает меня существенно пересмотреть взгляды на Аристотеля.
Когда представление закончилось (а поскольку Клеопатра все-таки вышла замуж за царя Эпира, остается предположить, что оно закончилось) и все наконец поверили, что все было по-настоящему, начались разговоры. Первым фаворитом на роль Главного Убийцы была царица Олимпиада — и нет никаких сомнений, что мотивы у нее были самые весомые, поскольку незадолго до этого Филипп женился на юной и прекрасной девушки (к вящей путанице ее тоже звали Клеопатра), забыв предварительно развестись с Олимпиадой формально, но показав всеми доступными способами, что он сыт ею и ее проклятыми змеями по горло и собирается начать новую жизнь, гораздо менее изнурительную, с новой женщиной. Эта Клеопатра прожила дольше Павсания, но не сильно, и ходили слухи, будто Олимпиада не только не думала отрицать свою вину, а даже опасалась, что другие попытаются приписать себе это великое свершение.
Звучит вполне правдоподобно, но лично я не думаю, что виновата она. Та Олимпиада, которую знал я, легко могла разнести Филиппу череп ножкой от стула в пылу полемики. Она даже могла отравить его суп, если б он по-настоящему оскорбил ее (а я не думаю, что для этого достаточно женитьбы на другой женщине). Но публичная казнь чужими руками — совершенно не ее стиль; она была слишком прямодушна и самоуверенна, чтобы озадачиваться подобными тонкостями — и мне кажется совершенно очевидным, что целью убийства Филиппа в это самое время в этом самом месте было предотвращение похода в Персию и войны с Великим Царем.
Не верю я, впрочем, и в участие персов в этом деле, хотя такое участие весьма правдоподобно; и если уж на то пошло, не при чем и афиняне, несмотря на довольно неучтиво устроенное ими голосование за посмертное награждение Павсания титулом Героя Афинской Свободы — Демосфен по такому случаю явился в Собрание в пышном новом облачении, призванном символизировать Великую Радость — и это несмотря на то, что его собственная дочь умерла несколькими днями ранее. И персы, и афиняне должны были понимать, что смерть Филиппа не решит ничего, если вместе с ним не умрет Александр, а Александр не умер. О нет. Ни капельки.
Совсем наоборот, Александр стал царем — довольно неожиданно, во цвете юности, которая в противном случае оказалась бы растрачена на службе отцу в качестве верного его помощника и заместителя. Если бы Филипп прожил весь отпущенный ему срок, то Александр унаследовал бы трон где-то в районе пятидесяти лет — к
История Брехливого Пса, как она есть; все это, конечно, теперь уже ничего не значит. Если тебе достанет невоспитанности, чтобы потребовать с меня хотя бы символических доказательств в защиту всех этих инсинуаций, подумай вот о чем. Павсаний был телохранителем и одним из гетайров. Я не помню его по Миезе, но Павсаний в те времена — чрезвычайно распространенное македонское имя, так что кто знает, может быть, бедолага учился как раз у меня. Что можно сказать наверняка, так это что юный гетайр с рождения воспитывался в беспрекословном подчинении царевичу Александру и был готов выполнить любой его приказ, невзирая ни на какие последствия. Разумеется, существует вероятность, что один из этих тщательно вымуштрованных юных аристократов так жестоко ревновал пожилого одноглазого пьяницу, что зарезал отца своего повелителя в день свадьбы его сестры, позабыв все, чему его учили; когда речь идет о человеческой природе, возможно все, чему доказательствами служат мой друг Тирсений и Калликсена или Анабруза со своим сыном. Но меня в детстве научили тявкать по-собачьи, и я склонен полагать, что такое отношение к миру ничем не хуже прочих подходов, и, возможно, лучше большинства их. Так что меня моя версия устраивает.
На двенадцатый год существования колонии нам удалось наконец получить приличный урожай винограда, и я, выступая в официальной роли ойкиста, с гордостью и радостью объявил: отныне наш город независим от внешних источников выпивки.
Естественно, это следовало отпраздновать; но вместо того, чтобы не мешать непринужденной стихийной гулянке, почтенные Основатели решили, что праздник первого сбора урожая следует совместить с благодарственной церемонией в честь десятилетия колонии. Отмечать десятилетие колонии на двенадцатый год ее существования было в высшей степени разумно (в рамках логики Основателей, по крайней мере), а главным событием мероприятия должно стать официальное основание города — формальность, выполнить которую мы как-то позабыли двенадцать лет назад, занятые возведением частокола и рытьем отхожих мест.
Небольшая проблема заключалась в том, что для этой церемонии требовалось название города, а с ним мы так и не успели разобраться.
Мы пользовались сразу несколькими. Шутливое название «Нигдеполис» к тому моменту уже приелось, и мы называли наш город просто «Полис». У наших греческих соседей в ходу были названия Неа Полис («Новый город»), Македон («Македонцы») или просто Хоутои («А, эти»). После смерти Филиппа Основатели почему-то позабыли названием Филиппополь-В-Лучшем-Из-Возможных-Миров и строили фразы таким образом, чтобы не называть город вообще никак. Как называли его скифы, мы не знали, хотя легко могли догадаться.
Итак, за месяц-два до запланированного празднества единственным предметом наших бесед стало имя города. Это была всеобщая игра, и после того, как с неизбежными остротами было покончено, мы взялись за дело с удивительной серьезностью. Думаю, это был знак того, что мы наконец перестали осознавать себя македонцами, афинянами, коринфянами и даже иллирийцами или, если уж на то пошло, будинами; новости из дома уже не воспринимались, как новости из дома, а скорее как странные и малозначительные истории о знакомых когда-то городах и странах, которые с каждым новым урожаем и новой зимой уходили в пучину забвения все глубже и глубже. Иными словами, все мы начали считать себя гражданами чего-то своего, поэтому было вполне логично подыскать наконец этому чему-то подходящее название.