Александр у края света
Шрифт:
Каменщик Агенор был первым, кто предложил нанять будинов для охраны — должен сказать, я был о нем лучшего мнения. Едва лишь высказанное, это предложение распространилось со скоростью степного пожара, и Тирсений (который, как ни странно, добился успеха у той девушки) тотчас же погрузился в хлопоты по организации агентства по найму стражников на почти (но не совсем) некоммерческой основе. Я пытался возражать, но было слишком поздно. Вскорости в город потянулись отряды мужчин злобного вида в мехах и войлоке, чтобы поступить под команду Тирсения, который распределял их на постой. Когда они никого не охраняли, то обитали в привольно разбросанных шатрах за стенами (к тому времени город окружал уже не частокол, а каменные стены, которыми мы очень гордились). Никто не знал, сколько их, за исключением, возможно, моего друга Тирсения. Никого это, впрочем, и не заботило. Со всех сторон это нововведение казалось логичным,
Через некоторое время даже я перестал беспокоиться по этому поводу. Я, конечно, не переставал ожидать, что как-нибудь ночью меня разбудят шумные будины, грабящие город и режущие греков в их собственных постелях, но так, кажется, и не дождался. Даже я, со своим уникальным даром смотреть в другую сторону всякий раз, когда прямо у меня под носом происходит что-нибудь примечательное, не сумел бы пропустить подобных событий.
Моего личного телохранителя (Основатели настояли, что мне полагается телохранитель, как я ни возражал) звали Аз, хотя узнал я об этом чуть ли не через год довольно близкого с ним сосуществования. Самой поразительной его чертой был запах — не неприятный, но очень, очень своеобразный: смесь дыма, конопли и фиалок. Я и сам далеко не карлик, но Аз возвышался надо мной, как гора над долиной, и поначалу мы с Феано беспрерывно изощрялись в остроумии по поводу его роста. Он не говорил по-гречески, я знал хорошо если дюжину слов на будинском говоре скифского языка — сомневаюсь, что ты смог бы его понять, Фризевт; он полон причудливых архаизмов и странных словечек, а синтаксически столь сложен, что просто удивительно, как будинам удается научиться говорить еще до сорока лет. Обычно, когда мы были в поле, он торчал целыми днями поблизости, наблюдая, как я тружусь — в одной руке копье с широким наконечником, в другой — тяжелый изогнутый лук из рога и сухожилий, на лице — выражение полной отстраненности, как будто он смотрит странный, непостижимый сон. Наконец, в один прекрасный день, после получаса безуспешной борьбы один на один с тяжеленным бревном, я потерял терпение, схватил его за руку, подвел к лесине и принялся яростно жестикулировать; через некоторое время он осторожно положил оружие на землю и ухватился за другой конец бревна. Вдвоем мы безо всяких трудностей передвинули его, а когда закончили, я улыбнулся и благодарно кивнул ему.
К моему изумлению, он улыбнулся в ответ.
На следующий день я одолжил у соседа мальчишку, который по каким-то причинам выучил будинский и мог переводить. Благодаря ему я узнал имя Аза, а также выяснил, что он был только рад мне помочь; это очень скучно, сказал он, стоять целый день безо всякого дела, и он никак не мог понять, почему эти безумцы греки никогда не просят о помощи, даже в тех случаях, когда она решительно необходима.
После этого дела пошли на лад; мальчик научил меня говорить «Пожалуйста, помоги», а все остальное я передавал при помощи языка жестов. Постепенно — очень постепенно — я немного углубил свои познания в будинском, а он — в гораздо большей степени — в греческом, так что со временем мы смогли даже и беседовать, в некотором роде; это занятие требовало от каждого из нас массы усилий и зачастую мы обнаруживали, что уже долго говорим о совершенно противоположных вещах. Он сообщил мне, что рассказ Босса о причинах, по которым они покинули пастбища предков, не вполне правдив; на самом деле их прогнали прочь после того, как кровная вражда, в которой они увязли, зашла слишком далеко даже по стандартам будинов, а сюда прибыли не для того, чтобы отвоевать новую родину у мягкотелых жителей равнин, а в стремлении оказаться как можно дальше от врагов, чьи друзья и родственники жили повсюду. В противоположность тому, что нам рассказывали, никаких многочисленных сородичей, ждущих только сигнала, чтобы хлынуть смертоносной волной с высокогорных пастбищ, не было — даже тех, кто явился вместе с Боссом, зашли так далеко единственно благодаря управленческим талантам последнего.
А главное, сказал Аз, он желает подчеркнуть, что жизнь здесь в сравнении с традиционной кочевой жизнь лишь едва-едва не дотягивает до райской. Там, на родине, подобное светило только тем, кто прожил жизнь, отмеченную доблестью и славой, а затем умер. Единственные правдивые сведения о будинах были получены нами от Тирсения и касались интимных взаимоотношений — как раз потому, что из-за кровной вражды взрослых мужчин-будинов осталось так мало, что попытки настоять на более традиционных формах привели бы к быстрому исчезновению этого народа, как такового.
Если ты не забыл мои слова о хитром плане скифа-богача и гадаешь, как скоро будины бросят притворятся нашими друзьями и перережут нас во сне, то мне придется тебя разочаровать. Случилось так (хотя тогда мы об этом даже не
Возможно, настойчивость, с которой Аз и некоторые другие будины твердили о вероломстве и лживости местных скифов, а также о необходимости постоянно быть начеку, и должны были навести меня на определенные мысли, но мы решили тогда, что они просто набивают себе цену, чтобы не лишится работы, и не придали этим речам никакого внимания.
Тем временем Тирсений взял и женился на своей будинской девице — вскоре после рождения их второй дочери и ко всеобщему изумлению. После свадьбы он оставил все попытки выговорить ее настоящее имя (за два года их совместной жизни они так и не увенчались успехом) и объявил, что отныне и вовек ее зовут Калликсена (что означает «прекрасная иноземка»; для человека, практически постоянно одержимого разного рода несбыточными мечтаниями, воображения у него было на небольшой камень). Она вроде бы не возражала. Более того, на свой высокомерный лад она искренне любила его. Он же заметно подуспокоился и почти полностью избавился от привычки влюбляться направо и налево — не исключено, что причиной тому послужил будинский обычай, согласно которому повседневный наряд замужней женщины включает обоюдоострый кинжал бритвенной остроты. Ну да ладно; поскольку я все равно не помню, как жену Тирсения звали на самом деле, я тоже буду именовать ее Калликсена; по прошествии стольких лет все это не имеет никакого значения.
Глава пятнадцатая
А, чуть не забыл: примерно через год после Херонеи Филипп Македонский был убит.
После той битвы ему не потребовалось много времени, чтобы подавить слабые остатки сопротивления. Он наградил себя титулом «Вождь греков» — замечательно туманный титул, как будто носитель его является всего лишь временным главой коалиции могущественных и равных партнеров, собранной для достижения некой великой цели. Вообрази же изумление, охватившее всех, когда выяснилось, что он и в самом деле держал в мыслях эту самую великую цель.
И никакая другая цель не превзошла бы замысленную Филиппом. По причинам, о которых бесконечно и бесплодно размышляют мужи куда мудрее меня, он решил, что обширная и непобедимая Персидская Империя, раскинувшаяся от Геллеспонта до самого края земли (то есть досюда), находится в упадке и готова к завоеванию; и человеком, которому суждено ее завоевать, был никто иной, как он сам.
И как обычно, он оказался прав. Из-за собственных размеров и разнообразия составляющих ее племен, Империя и в лучшие-то свои времена была едва управляема. Стоило подавить восстание в одной провинции, как в другой вспыхивало следующее — издавна шутили, что Великий Царь каждое утро вопрошает своего главного советника, какими провинциями он сегодня правит — и со времен гражданской войны, в которой принял участие прославленный Ксенофонт (возможно, ты еще помнишь мой рассказ о нем), персидский Царь все больше и больше полагался на греческих наемников и все меньше — на местное ополчение. За этим стояла непогрешимая логика: соплеменникам он не верил ни на грош, а греческие наемники неколебимо верны, пока им платишь, а поскольку платили им за победы, они стремились выполнять свою работу профессионально и добротно.
Ключевое слово здесь, конечно же, «профессионально». Как ни посмотри, а греческая тяжелая пехота не имела никаких шансов против азиатской кавалерии и лучников. Факты, однако, говорят за то, что обученная и решительная армия профессионалов разобьет несклонных драться любителей, даже если последних больше в десять раз, а первые вооружены стеблями сельдерея — поскольку в тот момент, когда две эти силы сходятся, одна из них взвешивает преимущества победы против ужасов поражения и осознает, что война — грязное дело, заниматься которым разумному человеку не пристало.
Филипп Македонский (который нанял меня учить его сына военной истории) знал об этом все, и потому посвятил всю свою жизнь созданию профессиональной армии. Если угодно, все деяния Филиппа с момента воцарения можно трактовать как подготовку к вторжению в Персию, и ни один факт не будет противоречить этой гипотезе. Он объединил Грецию, создал и вымуштровал великолепную армию, а с завоеванным греческими городами обращался со всей возможной милостью, чтобы они и не подумали противиться его главному замыслу. И я уверен, проживи он чуть дольше, он воплотил бы его в жизнь и, может быть, лет через двадцать закончил повелителем четвертой части Азии.