Александровские Кадеты. Смута. Том 1
Шрифт:
Ирина Ивановна, Константин Сергеевич и вся седьмая рота так и замерли. А дядька Фаддей Лукич сноровисто поставил мишень на место – там, у самой стены.
Федя поднял карабин. Спокойно передёрнул затвор. Последний, пятый патрон.
Удивительная, никогда не ощущавшаяся лёгкость разлилась по телу. Пальцы ласково прошлись по металлу, по дереву цевья; приклад сам вложился, вжался в плечо.
Зал замер. Все стояли – и сам государь, и все, кто явился с ним.
Вот он, чёрный кругляш. И вот она, карандашно-тонкая палочка под ним. Что это? Дрожат руки? Нет, так нельзя, Фёдор,
Ствол послушно качнулся вниз; слишком низко!
Пошёл наверх – а вот это уже совсем плохо!
Выдохни! Спокойно! Поймай…
Глаза сильно слезятся, да что ж это такое!
Однако он всё равно поймал мушкой основание чёрного кругляша мишени.
И нажал спуск.
Нажал, больше всего опасаясь услыхать звонкий удар пули в броню.
Но – нет.
Мишень глухо стукнулась о сукно.
Зал затаил дыхание.
Подполковник Аристов с Ириной Ивановной первыми оказались возле сбитого кругляша.
– Опора перебита пулей!..
Голос госпожи Шульц звенел торжеством.
И вот тогда зал взорвался по-настоящему.
Уснула седьмая рота в тот день очень и очень не скоро.
Не уходили из ротной рекреации, раз за разом заставляя Фёдора повторять всё снова и снова; слушали все, даже капитаны Коссарт с Ромашкевичем, даже Две Мишени; а внимательнее всех, казалось, слушала Ирина Ивановна Шульц.
И Федя рассказывал. На груди у него сиял золотой значок «За отличную стр?льбу», самим государем вручённый, и другой мальчишка раздулся б от гордости, что твоя жаба; а Феде всё казалось, что случилось это совершенно не с ним и никакого значения вообще не имеет. Ему б летать сейчас, аки ангелу Господню, а он и отвечает невпопад, и думает совершенно об ином.
Что тайна подземелий под корпусом так и осталась неразгаданной.
Что тайна временных потоков тоже умрёт с ними, ибо кто поверит в подобное?
Что эсдеки и впрямь могут преуспеть в своих замыслах.
Что сестра Вера, как оказалось, попросту врала ему, пусть и «из лучших побуждений», но врала; и что, если она вообще не сможет ничего выяснить?
И потому справный и бравый кадет Солонов Фёдор, только что выигравший стрелковый смотр, да так, что и внукам хватит рассказывать, – совершенно об этом не думал.
И даже не мог вспомнить потом, чем всё это закончилось и когда он пошёл наконец спать.
Петербург,
30 октября 1914 года
По пустой Лиговской улице, тёмной и замершей, быстро шла, почти бежала, молодая женщина в длинном пальто и меховой шапочке. Последние дни октября выдались почти по-зимнему холодными.
Потрясённый до самого основания последними событиями город погрузился во тьму, фонари остались гореть только на Невском, Литейном да возле Таврического дворца. Здесь же, ближе к окраинам, об освещении никто и не думал; видать, сломалось где-то что-то, а инженера то ль разбежались, то ли попрятались, а может, и то и другое вместе.
Холодный и злой ветер дул женщине прямо в лицо, заставляя кутаться в бесформенный шарф, глубже прятать руки в округлую муфту.
Женщина спешила, очень спешила, и почти не смотрела по сторонам.
Ветер нёс на неё пыль и гарь, кружились обрывки газет, листовок и афиш – следы прежней мирной жизни. Комики Гольдштейн и Эпштейн, как обычно, зазывали в сад «Буфф». В Мариинском театре, правда, случились изменения репертуара: оперу «Жизнь за царя» сняли, заменив балетом «Лебединое озеро». «Бродячая собака», впрочем, не боялась никого и ничего, объявляя очередной вечер поэзии с Блоком, Ахматовой и Гумилевым…
Женщила лишь плотнее стягивала шарф.
На круглых афишных тумбах поверх всего прочего наляпаны были огромные плакаты Петросовета, отпечатанные аж в два цвета, похоронившие под собой остальное:
«Товарищи рабочіе! Товарищи солдаты! И ты, в?сь трудовой народъ! Промедленіе поистин? смерти подобно. Долой Временное собраніе! Долой продажныхъ министровъ-капиталистовъ! Да здравствуетъ соціалистическая революція! Вся власть Сов?тамъ рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ!»
И чуть ниже, мелким шрифтом:
«Центральный комитетъ Россійской Соціалъ-Демократической рабочей партіи (большевиковъ)»
Женщина ещё ускорила шаг, теперь она почти бежала. За спиной – Обводный канал, впереди – Николаевский вокзал; хотя нет, со вчерашнего дня он уже Московский. Переименовали, вместе со множеством иных мест, ибо старые названия «не отражали исторической правды». Проголосовали – и переименовали.
Обыватели только качали головами да поглубже забивались в щели.
А, и хлеб продавался третий день с огромными перебоями и очередями.
«Временное собрание депутатов Государственной Думы», и Петросовет, и «красная гвардия», собирающаяся по окраинам, и солдаты запасных полков, жадно слушающие большевицких [4] агитаторов – обещающих, и не когда-то там, а вот прямо сейчас, сегодня, в крайнем случае завтра! – землю, волю и не только. «У бар да у попов всё отберём, всё трудовому народу отдадим!»
«А дома барские?!» – немедля следовал вопрос из густо дымящей махоркою толпы.
4
Большевицкий – допустимый в русском правописании вариант образования слова «большевистский», имеющий, однако, более негативную эмоциональную окраску.
«А дома барские все тоже ваши. Бар да господ всех прочь! Пусть на все четыре стороны проваливают! Довольно попили нашей кровушки! Так я говорю, братцы?!» – и дружный рёв: «Так! Так! Так!..»
Женщина всё это знала. Как раз с одного из таких митингов она и возвращалась.
Немецкие «добровольцы», помогавшие Временному собранию, занимали мосты через Неву и центр города, охраняя все ключевые учреждения; однако окраины оставались в руках Петросовета.
Каблучки женских ботиков стучали и стучали по камням, быстро, часто, решительно.