Алексеев. Последний стратег
Шрифт:
— В силу того, что оплошали штабисты главнокомандующего. И от того, что это привнесло в ход битвы растерянность в действия Каульбарса, уверенного в безопасности собственных тылов.
— Но тогда получается, что вина за поражение лежит именно на Каульбарсе.
— В войне в Маньчжурии Каульбарс показал себя не самым плохим армейским командующим. Вины с него не снимаю, но все важные решения принимал другой человек.
— Полководец Куропаткин?
— Да, он. Но не полководец. Полководцем можно стать только за одержанные победы. А их-то, больших, в Маньчжурии у нас не
— А где же, по-вашему, был опыт Русско-турецкой войны 1877-1878 годов?
— Опыт этой войны мы, начальники, знали прекрасно. Но он за полтора десятилетия устарел. А мы, к своему стыду, в этом не хотели себе признаться...
Алексеев переживал поражение, в Русско-японской войне, участником которой ему довелось стать. И не только он один. Его сподвижник по Белому движению на Юге России генерал-лейтенант А. И. Деникин с болью отзывался в своих мемуарах о проигранном Мукденском сражении. Причину очередного поражения русской армии на полях Маньчжурии он видел прежде всего в высшем генералитете и его откровенном непрофессионализме:
«Я не закрываю глаза на недочёты нашей тогдашней армии, в особенности на недостаточную подготовку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь в глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни тем более в вооружении и снаряжении их не было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить беспримерную в русской армии мукденскую катастрофу.
Никогда ещё судьба сражения не зависела в такой фатальной степени от причин не общих, органических, а частных. Я убеждён, что стоило лишь заменить заранее нескольких лиц, стоявших на различных ступенях служебной лестницы, и вся операция приняла бы другой оборот, быть может, даже гибельный для зарвавшегося противника...».
Генерал-квартирмейстер 3-й Маньчжурской армии не был в мукденской катастрофе одним из главных действующих лиц. Но он стал свидетелем её.
Что чувствовал Михаил Васильевич в дни кровавой схватки за обладание столицей китайской Маньчжурии Мукденом? Прежде всего обиду за то, что при равенстве сил на поле брани главнокомандующий Куропаткин вновь оказался не на высоте. Так и не став для отечественной истории полководцем хотя бы с одной победой над японцами.
Очевидец боя под Юхуантунем так описывает события всего одного единственного дня Мукденского сражения:
«...От целого Юрьевского полка осталось в строю уже несколько сот нижних чинов при 2 офицерах, но эти жалкие остатки всё ещё дрались и удерживали теперь за собой только самую восточную окраину Юхуантуня.
...В деревне шла усиленная перестрелка.
...Высоко в воздухе, перелетая через наши головы, зашипели шимозы и шрапнели, лопаясь где-то далеко сзади нас...
Поглядев в сторону Мукдена, я увидел, что на горизонте, растянувшись версты на две, редкой цепью наступает наш полк, держась своим центром направления на Юхуантунь...
По мере приближения первой цепи за ней обозначились ещё две такие же.
Оказалось, что главнокомандующий, узнав о поражении юрьевцев, приказал взять Юхуантунь обратно. Это шли на него в атаку Лифляндский, Козловский и Севский полки.
Чем ближе подходил... шедший впереди полк, тем сильнее становился огонь японцев.
Вдруг передняя шеренга наша, разомкнутая шагов на 10 дистанции, залегла шагах в 200... и дала залп по фанзам.
...После первого же залпа наша цепь встала и побежали.
Первая шеренга залегла. За нею надвигались новые. Шрапнели и шимозы лопались кругом, вырывая то тут, то там отдельных людей.
Там, где образовывались широкие промежутки в шеренгах, слышались крики: «Подравнивайся! Держи дистанцию!», и всё неслось вперёд.
Вот за одной из шеренг идёт патронная двуколка».
Треск взрыва, клуб дыма... Лошадь и ездовой падают, двуколка, накренившись набок, с перебитым колесом, остаётся на месте.
В это же время со мной равняется скачущий верхом санитар. Но вдруг как-то дико взмахивает руками и валится с лошади.
Последняя, почувствовав себя без седока, круто поворачивает назад и мчится карьером.
Я думал, что санитар убит на месте. Он лежал от меня всего шагах в пяти. Я подполз к нему и заглянул в глаза.
Голова повернулась ко мне, уставившись на меня удивлёнными глазами.
— Ты что, ранен?
– спрашиваю его.
— Так точно, ваше благородие, по левому боку ударило, а куда - разобрать не могу, кажись, в плечо.
Он немножко приподнялся; из плеча действительно текла кровь.
Мы поползли назад за холмик.
В это время к нам подходил другой санитар, таща на себе мешок с перевязочными средствами.»
Между тем цепи наши... быстро стали стягиваться из развёрнутого в сомкнутый строй и ринулись к трём фанзам.
Ружейные пачки (залпы. – А. Ш.) достигли наибольшей силы, посекундно вырывая у нас десятки людей.
Но было уже поздно. Японский окоп, наскоро вырытый ими перед фанзами, был уже в нескольких шагах.
...Тут я увидел, что некоторые из наших нижних чинов отмыкают и бросают прочь штыки. В первые минуты я не смог себе объяснить этого явления, но, заметив густо сидящие друг около друга японские головы за окопом, я понял и сразу объяснил себе этот приём, вызванный, очевидно, инстинктом самосохранения. Против каждого из наших солдат, подбегавших теперь к окопу противника, было три-четыре японца, а следовательно, на каждого из них приходилось по столько же штыков. Единственный способ бороться со столь многочисленным противником был размах прикладом. При работе этого рода штык является лишь помехой.
Стихийно накинулись наши цепи и ворвались в японские окопы.
Всё это делалось молча. Ни одного крика «ура», ни «банзай».
Глухо трещат ломающиеся кости, стучат приклады по человеческим черепам, снося с одного размаху по несколько, да шлёпают падающие тела убитых. На несколько секунд всё перемешалось.
Окоп и поле около него сплошь покрылись трупами, кровью, оружием и переворачивающимися ранеными.
Японцы легли все до одного, а остатки наших бросились в фанзы и за них.