Алексей Михайлович
Шрифт:
ГЛАВА II
Колокола захлебывались в ликующем перезвоне. По широчайшим улицам московским без конца сновали вестники.
— Великий государь побрачиться изволил! — возглашали они.
А к вечеру, в сопровождении Чистого, на Красную площадь вышел Петр Тихонович Траханиотов. Он был во хмелю — это видно было по его неверной походке и подплясывающей бороде. Дьяк, сам выделывавший замысловатые кренделя, почтительно подталкивал окольничего головой в спину.
Согнанная со всех концов Москвы толпа обнажила головы: еще за неделю
— Угомонитесь! — икнул окольничий, хотя вокруг было тихо, и его маленькие глаза сурово уставились поверх голов. — Да не кружитесь вы, воронье!
Чистой растянул рот в добродушной улыбке:
— Яко столпы стоят людишки, а кружится хмель в очах твоих, Тихонович.
Он хотел еще что-то сказать, но вскрикнул и покатился с помоста.
— Полови-ко карасиков, тверезый, — гулко расхохотался столкнувший его Траханиотов на утеху ожидавшей толпы.
— Да и окольничего за едино в тот же омут! — взметнулся чей-то звонкий задорный голос.
Толпа оцепенела, чуя напасть. Но Петр Тихонович ничего не соображал. Наклонясь к балясам, он что-то горячо доказывал самому себе, икая и сплевывая. Обиженный дьяк, обтерев рукавом вываленное в снегу лицо, на четвереньках взобрался на помост.
— Перед кем ославил? Перед смердами ославил! — захныкал он и схватил окольничего за ворот: — Для ради токмо нынешнего дни зла не держу.
Наподдав Траханиотову коленом в спину, он заставил его выпрямиться.
— Так и держи, — ухмыльнулся окольничий и подал рукою знак: — Внемлите! Сего дня шестнадесятого генваря семь тысящ сто пятьдесят шестого году совокупился государь — царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси с благоверною цариц…
Он оборвал свою речь на полуслове и с силою потянул ворот, сдавивший горло.
— Держи да не передерживай! — лягнул он ехидно скалившего зубы дьяка и, передохнув, слезливо продолжал: — С благоверною царицею и великою княгинею Марьей Ильиничной Милославской. Уразумели?
Не дождавшись ответа, окольничий с испугом огляделся.
— Где я? — вдруг крикнул он и пошатнувшись, упал в объятия стрельца.
Народ нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
— Эдак померзнем все, покель он весть возвестит, — зашептались робко передние ряды.
Согретый дыханием стрельца, Траханиотов сладко зажмурился и всхрапнул. Его сменил Чистой.
— Внемлите, сиротины царевы! — торжественно поднял он к небу руку, предусмотрительно опершись животом о балясы, чтобы не потерять равновесия. — Ради для сего дни показал царь народу милость и пожаловал тестю своему, Илье Даниловичу Милославскому, окольничество.
Он примолк, осенил себя крестом и снова проникновенно повторил:
— О-коль-ни-че-ство!
Толпа сомкнулась тесней, придвинулась к помосту:
— Сейчас и до нас дойдет!
Чистой нахлобучил на уши шапку
Смеркалось. Ледяной ветер загребал снег с сугробов, с воем бросал его в коченеющие лица упрямо не расходившихся людишек. Небо темнело, опускалось ниже, нависнув над самой землей.
— Эй, вы, изыдите! — покрикивали стрельцы, разгоняя народ.
Белыми призраками мелькали на перекрестках завьюженные всадники, надсаженно тянули:
— Ликуйте, православные! Великий государь ныне побрачиться изволил!
Отлежавшись на камне у Оружейной Палаты, Траханиотов пошел во внутренние покои.
Из царевой трапезной рвался наружу пьяный гул, скомороший гомон. В сенях, монотонно постукивая подковами, выбивали шаг дозорные стрельцы. Окольничий забрался в угловой терем и грузно опустился на пол. Едва щека его коснулась половицы, вдруг все завертелось и крикливо провалилось в пропасть. Он хотел позвать на помощь, но захлебнулся в густом клейком, как кровь, мраке.
В терем вошел Милославский и затормошил спящего. Когда Петр Тихонович пришел в себя, Милославский усадил его на лавку и ткнулся губами в ухо:
— Дело бы не пропил!
Траханиотов забегал глазами по темному терему
— И в думке не держал, чтобы пить.
Он глубоко вздохнул, обдав соседа винным перегаром.
— Кой тут хмель, коли не токмо что, а дых… ик!… дых нуть нынче стало не можно.
Илья Данилович предостерегающе приложил палец к губам.
— Не подслушал бы кто.
Они умолкли и скромно уселись подле окна. Чуть поблескивали одетые в иней стены нахохлившегося Кремля. Точно вздрагивая и старчески сутулясь, маячила сквозь студеный туман звонница святого Лазаря. Недобрыми думками лепилось к ней каркавшее воронье.
— Вороний гомон к метелице, — зябко поежился Милославский.
Притихший было ветер снова лютел, угрожающе точил о стены когти и бороздил высокие сугробы. Небо разбухало, мутнело.
— Одначе, и за дело время приниматься, — встрепенулся Илья Данилович, уловив звуки знакомых шагов. — Морозов жалует.
В дверь просунулась голова боярина. Траханиотов почтительно вскочил с лавки, и сидевший на другом конце Илья Данилович брякнулся об пол.
Морозов помог ему встать, неодобрительно пожевал губами:
— А не к добру то. Не домовой ли бродит по терему?
На лбу Милославского вздулась шишка. Он ущипнул за плечо Траханиотова: «Подай ефимок» [13] , и, вырвав из рук соседа монету, прижал ее к ушибленному месту.
Морозов распахнул двери, прислушался. В сенях было темно, тихо. Только из дальнего конца еле доносились шаги дозорных стрельцов. Вглядевшись пристально во мрак, боярин успокоенно прикрыл дверь.
13
Ефимок — рубль.