Алексей Толстой
Шрифт:
ДРЕВНИЙ ПУТЬ
Сколько уж раз за последние месяцы Толстой оказывался в дороге, но никогда еще не испытывал такого сложного, противоречивого душевного состояния: вроде бы и радостно, избежал новой встречи с красными, а вместе с тем неопределенная будущность на чужбине порождала тоску, неуверенность, отчаяние.
Толстой подолгу смотрел на плещущие за бортом волны, вглядывался в туманную даль прибрежных скал и думал, перебирая в памяти события недавних дней. Как мучительно и тяжело складывалась жизнь! Дети, чемоданы, рукописи, а впереди — полная неизвестность. А кто виноват?
Пароход «Карковадо» шел древней дорогой человечества. Геллеспонт, Эллада, ущелья Арголиды, Гиперборея… Прислонившись к перилам, Алексей Толстой пристально всматривался в тихо проплывающие берега. Прошло два месяца, как он с семьей покинул Одессу. И сейчас направлялся в Париж той же древней дорогой купцов и завоевателей, которая издавна соединяла Запад и Восток. А сколько тайн хранит морская пучина, глотавшая и ладьи ахейцев, и пышные корабли Византии. А что скрывают эти холмистые берега? Какие царства покоятся под ними?
Словно тысячелетняя история оживала перед художником. Борьба народов и племен, расцвет и гибель целых государств. За что воевали и гибли? Вот и он, граф Толстой, писатель… К чему он стремится или должен стремиться?..
Прозвенели склянки. Сменялась вахта. Толстой закрыл глаза и вспомнил Москву, свое окно, выходящее в тихий арбатский переулок, утреннее пробуждение города, внизу понукание извозчика, свой стол с книгами и рукописями, и жажда творческой работы с новой силой проснулась в нем: он так и не закончил пьесу, а сколько замыслов… И снова воспоминания вереницей поползли перед ним. Семь дней на «Кавказе» и три карантинных в Босфорском проливе — это серьезная проверка на прочность. Кого только не встретил здесь Толстой. На двух палубах и в четырех трюмах настоящий ноев ковчег современности: члены монархического союза, дельцы, фабриканты, заводчики, финансисты, одесский губернатор с двенадцатью чемоданами денег и железным сундуком валюты, члены Государственной думы, две контрразведки, в том числе и монархическая. Были здесь и эсеры, меньшевики, анархисты, то есть те, кто недавно выступал за революцию, а теперь бежал от нее.
Сколько же пережито за эти два месяца. Только десять дней на «Кавказе» чего стоят. Думали, лишь бы сесть на пароход, как уже наступит райская жизнь, где нет ни революций, ни завистливой грызни между собой, где сразу восстановится строгий и справедливый порядок. Ничуть не бывало. Затихшая было борьба вспыхнула еще жарче. Монархисты, кадеты, эсеры, меньшевики — каждый лаял друг на друга и всю вину старался спихнуть на кого угодно, только не на свою партию. Так и сыпались взаимные обвинения. Никто не хотел примириться с поражением. И от кого — от большевиков?! Запомнился вечерний разговор около котлов с тем вкрадчивым господином, который грозился устроить в Париже «Русскую витрину», где в центре он прибьет записную книжку одного известного деятеля Государственной думы и Учредительного собрания. Вся книжка, оказывается, заполнена адресами врачей и рецептами средств на предмет лечения триппера. А тут же реестрики — сколько у кого взято взаймы.
А что ж, и устроит… Портреты Чернышевского, Урицкого, флаги и записная книжка. Только почему он в восторге от большевиков? Какой-то инфернальный контакт с ними. Ах да… Ведь он же говорил. Чем хуже, тем лучше. «Решительные мальчуганы. Чистят направо и налево: и господ интеллигентов под корешок, и святого мужичка в корень. Вот только насчет рабочих они какую-то кислоту разводят. За всем тем, глядишь, через полгодика и расчистят нам дорожку к власти… Да, да, у большевичков есть чему поучиться». Кстати, кажется, именно этот вкрадчивый господин рассказал ему о тайных заседаниях наверху, в курительной, членов Высшего монархического совета. Да, вроде бы он. Да и рассказывать тут нечего. Он сам все видел. Щегловитов десять дней просидел около кухни вместе с женой и горничной. Ругал жидов и французов. Сосновский пьяный говорил, что только один есть способ управления — лупить нагайкой. Сами виноваты, кричал он, барин ходит в праздник с парнями по деревне и смеется над попом. А нужно снимать шляпу. А Рутенберг все-таки очень похож на гоголевского Вия. Как обрадовался старый Шредер, узнавший, что никто не тронет его. Бедный, он в постоянной панике: «Я думал, что начнется избиение…» Богачи, старые дамы, сидящие всю ночь на сундуках. Вонь и смрад темных трюмов. Словно после погрома, люди никак не могут опомниться и прийти в себя. Злоба и тупое равнодушие на лицах, в поведении, в разговорах. Никто не сожалел о России, никто не хотел продолжать борьбу. Повсюду часовые, чуть ли не в каждой каюте свои маленькие штабы, свои командиры, вестовые, приказы, во всех трюмах трещали пишущие машинки. Столько перевели бумаги, а порядка не восстановили. Одно разложение. Да и как же могло быть иначе? Пятьдесят пять генералов, сидящих по трюмам и поминутно посылающих офицеров достать то-то и то-то. Две соперничающие между собой контрразведки…
«Какая нелепость! Какое отчаяние! Если бы нашим пращурам показать книгу жизни, перелистать все страницы грядущего… Это просто глупая и жестокая книжка, сказал бы пращур, здесь какая-то ошибка: смотрите, сколько хорошего труда затрачено, сколько развелось народу, сколько построено отличных городов. А на последней странице все это горит с четырех концов, и трупов столько, что можно неделю кормить рыбу в Эгейском море… И этот пращур будет прав. Где-то ошибка, где-то допущен неверный ход в шахматной партии, видимо, история свернула к пропасти. Какой прекрасный мир погибает… Зачем были Эллада, Рим, Ренессанс, весь железный грохот девятнадцатого века? Или удел всему — холм из черенков, поросший колючей травкой пустыни. Нет, нет, — где-нибудь должна быть правда…»
Наконец-то вышли в Эгейское море. Все дальше уходили берега, на которых виднелись следы войны: остатки казарм и взорванных укреплений, полузатопувший пароход. Впереди резвилось стадо дельфинов.
— Мама, мама, дельфин… — этот радостный крик русского ребенка заставил Толстого очнуться от нахлынувших воспоминаний. Чуть старше Никиты, белокурый, он излучал столько ликования и счастья, что Толстой невольно залюбовался им. Потом поглядел на мать, державшую его. Нетрудно было догадаться по ее исплаканному лицу, грязному пуховому платочку на плечах и стоптанным башмакам, что она пережила. И что ждет ее? До плясок ли дельфинов ей?
— Ах, как это прелестно, — заскрипел совсем рядом фальшивый женский голос. Толстой повернулся. Так он и знал. Самозванка. Выдает себя за благородную, а сама носит поддельные соболя и везет в Марсель четверых проституток, насулив им золотые горы. Рядом с ней стоял плохо одетый мужчина, о котором говорили, что он картежный мошенник. При виде Толстого он почтительно поклонился. «Вот они… Правду говорят, когда гибнет дом, раньше всех изо всех щелей выползают клопы», — подумал Толстой.
…Пассажиры пристально вглядывались в гребнистый остров, покрытый грозовыми тучами. Легендарный Имброс — остров громовержца Зевса. А с левого борта — земля героев Троада. «Вот где каждый холм, каждый камень воспет гекзаметром. Вон курганы, может, это могилы Гектора и Патрокла. Именно тут, возможно, были вытащены на песок черные корабли ахейцев, а чуть дальше поднимались циклопические стены Трои, вокруг которых разыгралось столько драматических историй! Здесь зачиналась трехтысячелетняя история европейской цивилизации. С тех пор и поныне не нашлось, видимо, иного средства поправлять свои дела — кроме меча, грабежа и лукавства. Герои Троянской войны были по крайней мере великолепны в гривастых шлемах, с могучими ляжками и бычьими сердцами, не разъеденными идеями торжества добра над злом. Они не писали у открытого окна книг о гуманизме… Все превратилось в суррогат, повсюду ложь, которой больше не хотят верить… Гибель, гибель неотвратима… Историю нужно начинать сызнова… Или…»
— Попаду. Пари хочешь? — прохрипел из кучки русских эмигрантов чей-то нагловатый голос.
— Не надо. Тут тебе не Россия. Лучше брось его в море.
— Нет уж, не брошу. Этот шпалер еще пригодится мне. Скольких я ухлопал из него. Поднять рубашку и под сосок…
В человеке с револьвером Толстой узнал Москаленко. «Вот ведь странный этот человек. Из очень хорошей семьи. Учился в университете. Воевал в мировой войне, был ранен. Поступил в корниловские отряды. Человек, у которого нет нельзя. Обе ноги изуродованы. Постоянно ходит с револьвером. Верный товарищ. С дамами — рыцарь. А говорит на воровском жаргоне. «Шпалер», «закопался», «подскочил по службе», «профинтил». Неужели он действительно, как говорят, в Севастополе при немцах провоцировал, выслеживал и убивал большевиков. Сам убил больше ста большевиков… Чудовище какое-то… Может, поэтому после боев и убийств не мог жить дома, заболел, стал невменяемым… И теперь бежит, не зная куда…»
Скольких друзей и знакомых он наблюдал в это тяжелое для всех время! Многие сохранили свое достоинство, но сколько при этом было борьбы, колебаний, сомнений, угрызений совести. Сколько вынесено душевных страданий. И все-таки Толстой видел и тех, кто, толкаемый нуждой, шел на компромиссы с совестью, отступал от общепринятых моральных норм. В поисках заработка иные беженцы доходили до поступков циничных, особенно почему-то ярко это сказывалось в Константинополе, где процветали русские притоны. Среди людей, оторванных от Родины, лишенных живительного прикосновения к родной почве и родной действительности, в беженстве, как это имело место и в старой дореволюционной эмиграции, стали развиваться — влияние безделья — сплетня, клевета, взаимная ненависть, злоба, эгоцентризм, мелочная грызня, игра самолюбий, влияние больной печени и нервов. Этой затхлой и душной атмосферой деморализации в значительной степени заражен беженский русский мир, от проявлений жизни интеллигентных кругов которого порою отдает запахом тления, разложения и распада.