Алексей Толстой
Шрифт:
А как же быть с «Голубыми городами»? Уж очень интересный замысел возник у него во время недавней поездки по городам Белоруссии и Украины. В какой-то степени этот рассказ будет и ответом на упреки в том, что он не пишут о современности Вот она, самая настоящая современность маленьких провинциальных городов, со все и ее обыденностью, подсиживанием, завистью, мелкими интригами. Это болото кого хочешь проглотит, только появись. Человек способен на все, даже на преступление, чтобы уничтожить это болото, стереть с лица земли и построить новый прекрасный город, особенно если героем взять архитектора, недавно воевавшего за жизнь новую, а попавшего в самую что яи на есть старую. Такой попытается и зажечь этот старый городок, для него, мечтателя, и вся жизнь может показаться «житьишком», а все люди похожими на торговца Жигалева или конторщика Утевкина. Великие годы улетели для его героя, он шил полной жизнью тогда, когда как вихрь мчался на врага, а теперь наступившие будни кажутся ему изменой революционным идеалам, подавай ему сейчас же
Толстой взял со стола записную книжку, разжег потухшую трубку, принялся листать свои записи. Как мало он стад записывать сейчас, главным образом отдельные фразы… Раньше записывал пейзажи, случаи, которые наблюдал, рассказы знакомых и друзей, может, пригодится, но, пожалуй, ни разу не понадобились эти записи, а вот фразы записывать надо. Иногда от одной фразы рождается тип. Где же эта запись, которую он сделал после разговора с Олениным?..
Ага, вот она, нужная запись: «Оленин П. В. Концентрация света, химических лучей. Луч — волос. Ультрафиолетовый луч — вместо электрического провода. Бурение скал. Бурение земли. Лаборатория на острове в Тихом океане. Владычество над миром. Начало: тундра. Ледовитый океан. Комната электрической спайки. Все желтое. Шамонит — чистый углерод. Удельный вес земли 8, оболочка земли 3. В центре земли — платина, золото, уран, торий, цирконий. Оливиновый пояс: железо, оливин, никель (метеориты). Постройка прибора из парафина. Обложили серебряной фольгой. Гальванопластика медью… «Так, так…» Игра на бирже на понижение. Взрыв мостов, взрыв фабрик». Но вот, опять память лучше всяких записей! Нет здесь самого главного: рассказа о том, как один талантливый инженер сделал во время гражданской войны в Сибири двойной гиперболоид и во время опытов погиб. Вот это тема… На большой роман. Сначала поразить острым авантюрным началом, потом ввести какой-нибудь тип нового русского человека, крупного ученого, в прошлом рабочего и по происхождению рабочего, столкнуть его с злодеем-изобретателем, поэтому вторая часть будет, пожалуй, героическая, а третья — утопическая, фантастическая, сатирическая, какая угодно, только не скучная.
— Ох-хо-хо. — Толстой громко вздохнул, потрогал погасшую трубку, почмокал губами, все-таки пытаясь ее раскурить, но, убедившись, что трубка давно погасла, потянулся за спичками. — Сколько ж сюжетов, только работай, если б в сутках было сорок восемь часов…
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С СЕРГЕЕМ ЕСЕНИНЫМ
Ежедневно Алексей Толстой садился за рабочий стол и с утра работал до 5 или 6 вечера с перерывом на обед и небольшой отдых. Стоило же ему взяться за пьесу, как и такой напряженный распорядок нарушался, приходилось работать день и ночь, отказывая себе и во встречах с друзьями, и в чтении: в эти четыре-пять недель он жил только одним повышенным настроением, проигрывая вместе со своими персонажами от начала до конца все реплики, ходил по кабинету, отрабатывая жесты, интонацию, мимику. В эти дни он очень боялся расплескать в себе то особое ощущение театра, которое давало неповторимое единство чувства и фантазии, а без этого лучше не браться за пьесу. Он не стеснялся, как другие, произносить фразы вслух. Только первое время было стыдно перед домашними, а потом все привыкли. Поэтому из его кабинета частенько то доносилось завывание на разные голоса, то слышался нарочито благородный авторский голос, то какой-то женский писк, то отвратительным развязным голосом произносит свои фразы какой-нибудь явно отрицательный персонаж. В каждого героя Толстой старался на какое-то мгновение переселиться и одновременно прислушаться сторонним ухом к произносимым фразам. Не сразу он овладел этой наукой — завывать, гримасничать, разговаривать с призраками и бегать по рабочей комнате. А набегавшись, садился за стол и торопливо набрасывал пером только что наигранное, потом садился за машинку и отстукивал продуманное, снова и снова переделывая, казалось бы, уже найденное. И снова размышления вслух и ходьба по кабинету, пока дальнейшее не прояснится.
Он принадлежал к тем писателям, которые, садясь за стол, только в общих чертах знали, о чем они будут писать: детально разработанный план ему казался чем-то вроде прокрустова ложа, чем-то вроде железного каркаса, способного зажать его творческую фантазию. Не раз он в таких случаях вспоминал сверх меры одаренного Леонида Андреева, который рассказывал, как он подробнейшим образом составлял план, вплоть до детализации отдельных глав, а потом только записывал продуманное таким образом в четыре-пять ночей. Может, поэтому так часто у него получались скучные и фальшивые пьесы. Толстой так не мог. Писать по придуманному плану казалось ему бесполезным занятием. Насколько интереснее его метод работы; за трубкой табаку легко возникают образы, ситуации, неповторимые диалоги, пейзажные картины, и сама жизнь представляется сложнее и глубже, только записывай.
Бывали у Толстого и такие дни, когда работа не шла. Откладывал одну, брался за другую, а потом, убедившись, что и тут не хватает каких-то красок, начинал набрасывать нечто совсем иное. Если получалось, продолжал работать. Но чаще бывало так, что все перепробованное им выходило скучным, без огонька, тогда становилось ясно, что надо передохнуть.
В один из таких творческих застоев Толстой бросил все свои начатые рукописи и поехал на пароходике в Петергоф по приглашению своих молодых ленинградских друзей. Оказалось, что они уговорили Сергея Есенина поехать вместе с ними, пообещав ему показать все достопримечательности заповедного места.
Толстой и Есенин встретились сердечно. После Берлина они редко виделись, но все время следили друг за другом. Есенина в этот раз не оставляли одного ни на минуту, на пароходике много было начинающих поэтов, смотревших на него как на бога. Толстой не очень-то любил такое откровенное обожание кого бы то ни было, поэтому отошел от тесного кружка, усевшегося под душным тентом, и грузно развалился на палубной скамье. Он был явно не в духе, Его терзали творческие сомнения, пугали неудачи последних дней.
Вот подойти да спросить у этих товарищей литераторов: кто из них думает, что именно он ответил на сложнейшие вопросы жизни? Вряд ли кто осмелился бы высказаться утвердительно. И такую скромность понять можно… Искусство — массам. Это общая формула того, что неминуемо должно произойти… Но идея всегда опережает исполнение. За восемь лет революции создано ли искусство, находящееся на уровне великих жизненных преобразований? По этому поводу сколько изломано перьев и сколько сказано кинжальных слов! Многих художников, в том числе и его, Толстого, обвиняли в тайном пристрастии к буржуазности, во всех смертных грехах. Кто только не занимается подобными разысканиями!.. Напостовцы, рапповцы, лефовцы. Ох, как они все надоели со своими поучениями, пожалуй, только Фурманов выделяется среди них своим внутренним благородством… Все-таки как важно, чтобы у власти литературной находились люди порядочные, люди чести и долга, не капралы от литературы. Сколько одна паршивая рапповская овца может натворить, все литературное стадо может испортить, к тому же и траву вокруг вытопчет, и листву сожрет. Конечно, они обречены, уж больно все они бездарны, безграмотны, невежественны. Ни одного живого слова… Прогонят их, но они еще успеют попортить всем кровушки. Особенно таким вот, как этот… И Толстой с непередаваемой горечью посмотрел на веселого, чем-то оживленного Сергея Есенина. Совсем еще мальчишка, и тридцати, видно, нет, а какой величайший поэт. Мечется, ни кола, как говорится, ни двора, из деревни ушел, а к городу не пристал. И вот расточает свой гений, разбрасывает обеими пригоршнями сокровища своей души…
Толстой увидел, как Есенин встал, подошел к борту, повернулся лицом к своим друзьям и начал читать стихи. Многие из них Толстой знал наизусть, но в исполнении Есенина знакомые строчки приобретали какой-то более глубокий смысл, первоначальная хрипотца исчезала незаметно, понемногу голос набирал уверенность и силу. И вот уже никто не шевельнется, завороженные голосом изумительного поэта. Толстой сам умел читать, и многие уверяли его, что у него есть определенные актерские данные, но то, что он услышал сегодня, потрясло его. Никогда еще Есенин так не читал при нем. И никогда он не видел его таким прекрасным, Есенин стоял у борта в распахнутой рубашке, загорелый, кудрявый, окруженный толпой почитателей, и казалось, что нет счастливее да земле человека. Отчего ж так грустно стало на душе у Толстого, ведь он не столь уж сентиментален?..
Толстой жадно ловил каждое слово поэта. Незаметно для себя подался вперед, пальцы выстукивали какую-то незамысловатую дробь на коленях…
…Пишут мне, что ты, тая тревогу, Загрустила шибко обо мне, Что ты часто ходишь на дорогу В старомодном ветхом шушуне…Дальше Толстой уже ничего не слышал: какая-то неведомая сила вдруг крепко и жестко схватила его за горло, и нечем стало дышать, и только через несколько минут отпустила… Есенин вяло махнул рукой, дескать, все, хватит, а Толстой широко шагнул к нему и крепко взял за плечи.
— Ну, спасибо, Сергей, молодец! Сегодня ты в ударе, русская ты косточка! Какие стихи ты нам прочитал, и сам, наверное, не знаешь… Нет, видно, никакие заграничные вояжи не помогут в творчестве. Да и как прожить без нашей березы, без всего вот этого, смотри, даже без вот этого облака. А за «Письмо матери» спасибо вдвойне, свою мать, покойную, вспомнил, и так стало горько…
— И я рад, что вы вернулись домой. Эта земля нам на роду загадана, как же от нее уйти. Всюду, кажется, побывал, а дома лучше. Да и пишется, а там я ничего не написал.