Алексей Толстой
Шрифт:
Толстой подошел к окну, посмотрел на быстро бегущих под морозным ветром прохожих, зябко передернул плечами. Работать явно не хотелось, поэтому он входил за почтой. Зашел на кухню отдать последние распоряжения на вечер, заглянул в детскую, где в мрачном одиночестве сидел Митя.
— Ну что, опять нашалил и мама наказала тебя? Сознавайся?
Толстой подошел к сыну, сбоку взглянул на лежавшую перед ним бумажку. Увидел нарисованные на ней два кружочка.
— Что это?
— Корова и начальник… Папа, вы меня замучили, я никогда не буду веселеньким, у меня виски поседели от вас всех, пристаете и пристаете: то зубы надо чистить, то надо есть, то надо идти гулять, то не надо игрушки ломать, то не надо… Из-за всякой маленькой вещи вы поднимаете скандал…
Слушая эту гневную тираду, Толстой повеселел. Все идет нормально, все на месте, повсюду кипят страсти, как и должно быть в жизни, тем более у Толстых. Вернувшись к себе, он перелистал газеты, взялся за журналы, где его больше всего интересовали выступления критиков. В журнале «Жизнь искусства» приводятся многочисленные отзывы зрителей о «Заговоре императрицы», говорят об убедительности пьесы, о прекрасном актерском исполнении, особенно о М. Ф. Монахове, давшем на редкость яркую фигуру Распутина, пожалуй, даже более яркую, чем она была в жизни. То, что зрителю пьеса понравилась, Толстой знал хорошо: в прошлом году пьесу поставили в тринадцати городах, все основные театры Москвы и Ленинграда, в том числе «Комедия», Малый, Большой, Драматический, Василеостровский, Драмтеатр, Госснардом. Лучшей постановкой года назвали зрители «Заговор императрицы» в Большом драматическом. В самом деле, режиссер А. Лаврентьев, художник В. Щуко, композитор Юрий Шапорин отлично оформили и поставили пьесу, а Монахов, Софронов, Комаровская великолепно исполнили главные роли. И Толстой был очень доволен триумфальным успехом пьесы. Однако, как всегда за последние два с лишним года, критики обрушились на него. Каких только недостатков они не увидели здесь! Разве его драма рассчитана на дешевый успех, на сенсацию? Разве она хоть в чем-то похожа на интимные дворцовые драмы, такие, как «Семь жен Ивана Грозного» Д. Смолина или «Фаворитки Петра Первого» Н. Лернера?" Нет, конечно. Все основано на подлинных фактах, какими бы чудовищными они ни показались.
— Алеша, ты не забыл, что у нас сегодня гости?..
Толстой повернулся: в дверях кабинета стояла Наталья Васильевна и укоризненно смотрела на него.
— Пора одеваться, а то гости вечно застают тебя неодетым.
— Нет, нет, Тусенька, я не забыл, но как быстро промелькнуло время, уж вечер близится, а Качалова все нет, — фальшиво пропел он последнюю фразу.
Сегодня Толстой пригласил гостей по случаю премьеры спектакля «Изгнание блудного беса» в бывшем Александрийском театре; пригласил не только, всех участников спектакля, но и группу артистов МХАТа, гастролировавших в это время: в Ленинграде. Среди них должен быть и Качалов.
Опасения Натальи Васильевны оказались напрасными: через полчаса Толстой был уже готов к приему гостей, даже успел посмотреть, как шли последние приготовления.
Зазвонивший звонок застал его в своем кабинете. Дверь отворилась, и вошел Петров.
— Ух, какой ты нарядный сегодня, Алеша! Всем голову вскружишь, даже Корчагина-Александровская будет от тебя без ума.
— А у меня сегодня сразу два праздника, — пояснил Алексей Николаевич.
— А какой же второй?..
— Сорок три года назад, десятого января, появился на свет тот, благодаря которому вы еще долго не останетесь без работы.
— Что ж ты не сказал-то?!. Так нельзя!.. Говорил — просто банкет, а тут вон что…
— Мы люди свои — сочтемся. Ничего не может быть лучше для драматурга, как новый спектакль к его дню рождения.
— А это тоже ко дню рождения? — и Петров показал ему на кипу журналов и газет, небрежно оставленных на столике: — Не только тебя, но и нас тут ругают крепенько.
— Тут не только упрекают, но и хвалят.
— Хвалят, конечно, зрители, а ругают, разумеется, критики?
— И знаешь за что? За то, что мы добивались достоверности, жизненной правдивости, за то, что мы добиваемся внутреннего сходства актеров; с действующими лицами… Что ж тут дурного, если в спектакле демонстрировалась настоящая дворцовая мебель?..
— Тоже не понимаю. Что тут дурного, если, драматурги заглянули в закулисную жизни двора из придворных кругов, вскрыли механизм назначений, полностью разоблачили тех, кто недавно народ: прогнал из России? Надо было показать, как они жили, надо было показать и мебель, и всю ту роскошь, которой, они себя окружали. Правильно сделали… Вот и успех…
— Дескать, успех пьесы объясняется: тем, что на спектакль валит нэпманская публика.
— Сколько уж прошло спектаклей, разве напасешься нэпманов… Нет, тут что-то другое. Новый зритель интересуется истерией.
— А я вот сейчас обдумываю пьесу о современности…
— Правильно, уж года два как, Луначарский говорил, что театру нужна новая этическая и бытовая драма.
— Дело не в Луначарском Жизнь нашего двора уж больно колоритна, такие фигуры, прямо так и просятся в комедию. Кого только нет здесь: и вор, и проститутка, и нэпманы, и вузовцы, и деревенские девчонки, и эстрадные актеры, и просто обыватели, все знающие, что творится во дворе: один управдом наш чего стоит… Это будет комедия мещанских нравов сегодняшнего дня. Ее Тема — молодая жизнь, пробирающаяся сквозь дебри еще не изжитого быта двора, улицы, кабака. Но вот никак не удается найти сюжет пьесы, то есть завязку, которая заставила бы персонажи группироваться вокруг единого стержня, сквозного действия, и совершать те самые ускоренные, более ускоренные, чем в обычной жизни, действия и поступки, что и составляет, сам понимаешь, ткань драматического, в особенности комедийного, представления.
— Чувствуется, ты уже загорелся. И хочется предупредить тебя вот о чем. Работая над «Ядом» Луначарского, мы все время вынуждены были противопоставлять этому яду здоровье. И ты смотри не перегружай комедию проститутками, ворами, сомнительными дельцами, бездарными артистами. Учти наш опыт.
— Но ведь природа пьесы — гоголевская. Я так и думаю, что ставить ее надо в гоголевских тонах. Здесь быт приходного двора, мещанского болота, взбаламученного революцией. На широкие обобщения я не претендую.
— Пойми, уж очень много проституток и темных дельцов развелось в театре, кино, литературе, хоть пруд пруди, как говорится.
— Опасность есть, но постараюсь избежать трафарета типов. Да, я знаю, что и в других современных пьесах можно найти таких же персонажей, как управдом, вор, проститутка, темный делец, зав, рабочий. И что же? Пользоваться одинаковыми типами и явлениями я считаю вовсе не недостатком драматургии, а скорее заслугой ее: ведь всегда и везде искусство в каждую данную эпоху отображало одни и те же явления и сюжеты. А что касается сгущения красок, тут твои опасения напрасны. Можно придумать любой самый трагический конец, но у меня на этот счет свой взгляд выработался. Театр как таковой не любит трагедий. Главная задача драматурга, на мой взгляд, — уловить волю зрителя к добру, злу, счастью, горю и т. д. и преломить ее в себе, как в фокусе коллектива идеальных зрителей, и беда, если он обманет веру зрителей в правду. Это с его стороны великое преступление. Я люблю счастливые концы, да и зрители чаще всего довольны, когда все переживания героев кончаются благополучно.
— Нам, конечно?
— Нет, вы и так перегружены моими пьесами… В Московский драматический, Подгорному.
— А ты вот эту заметку видел? — Петров полез в карман и вытащил аккуратно сложенную газету. — О нашей премьере почитай, тоже тебе подарок.
Толстой взял газету, а другой рукой машинально провел по лицу сверху вниз, как бы смахивая что-то некстати прилепившееся. Этот жест у него мог выражать и недоумение, и ожидание, и двойственное отношение к происходящему, и неприязнь к говорившему. Этим жестом он как бы давал себе возможность подготовиться для ответа: проведет рукой сверху вниз, тогда, мол, и ответит.