Алфавита. Книга соответствий
Шрифт:
– Так что же, по-вашему, – поворачиваясь к залу и саркастически кривясь, вонзил кинжал последнего вопроса Гена Красин, – что же, по-вашему, не есть инженерная задача?!
Казах помедлил ровно столько, чтобы надеть очки.
Надев их, он вздохнул и ответил так же ровно, как и прежде:
– Отвечать на ваши вопросы.
Кайф
Вова Кайф, светлая ему память, был сыном академика.
Но знаменит он был не этим, а своей неудержимой и бескомпромиссной веселостью.
Не знаю, как сейчас, а в советское время неудержимая и бескомпромиссная
Одаренность Вовы Кайфа проявлялась даже в этих довольно тесных рамках. Так, например, однажды Л., близкий друг Вовы Кайфа, попросил помочь отвезти товарища домой. Стоять на ногах тот не мог, глаз не открывал.
Большая и тяжелая дверь академической квартиры в полукруглом доме напротив Киевского вокзала, на противоположном берегу реки Москвы, была оснащена добрым десятком разномастных замков.
– Ничего себе, – сказал я.
– Нормально, – ответил Л., выуживая из кармана Вовы Кайфа гремучую связку ключей. – Он всегда только на один закрывает.
– На какой? – поинтересовался я.
– Сейчас узнаем, – загадочно ответил Л.
С этими словами он вложил связку в руку Вовы Кайфа (мы его пока прислонили к стенке, чтобы не держать попусту), затем нежно развернул лицом к двери и придал небольшое ускорение.
Не поднимая головы, Вова Кайф посеменил вперед, по-птичьи ударился о кожаную обивку, негромко взбрякнув при этом своей связкой, и с тихим стоном мягко сполз на пол.
– Вот видишь, – сказал Л. – А ты боялся.
Я глазам своим не мог поверить, но это было именно так: в одной из десяти замочных скважин торчал нужный ключ.
Стоит ли говорить, что в силу своей неудержимой и бескомпромиссной веселости Вова Кайф не мог быть верным ленинцем и активным комсомольцем. Но однажды его все-таки запулили в пионерский лагерь в качестве старшего вожатого. На первой же линейке, которую ему нужно было провести, Вова, пребывающий в той неприятной рассеянности, что возникает наутро после приема излишних порций горячительных напитков, пересиливая тошноту и морщась от головной боли, усиливаемой топотом марширующих пионеров, а также беспорядочными звуками горна и барабана, дождался все-таки, когда младшие вожатые построят свои проклятые отряды, а затем, с трудом вспоминая чеканные формулы и запинаясь, слабо прокричал:
– К борьбе за дело!.. коммунистической партии!.. и!.. и лично
Владимира!.. э-э-э… Ленина!..
Тут его снова замутило.
Но он все же собрался с силами и закончил:
– Будьте любезны!
Каротаж
Трудно вообразить, как живут горные породы. Они лежат в темноте и мраке на глубине, допустим, двух километров. Лежат в полном молчании, сдавленные чудовищной силой собственного веса. Им некому пожаловаться на судьбу – вокруг тишина, и мрак, и жар, и только такая же молчаливая термальная вода струится по их бесчисленным порам, вымывая последние соли…
Каждый отличный студент (кембрий, ордовик, силур) должен курить папиросы (девон, карбон, пермь). Ты, Юра, мал (триас, юра, мел), погоди немного курить (палеоген, неоген, Q, то есть четвертичка).
Время,
А они все лежат и лежат.
Не выдержав их косного напора, где-то подался верхний слой мантии!
Зашаталось и рухнуло все, что было выстроено сиюминутным обитателем планеты – человеком.
Тысячи и тысячи несчастий принесло их краткое движение.
А они уже и не помнят о нем. Они вздрогнули – и снова застыли.
Миллионы лет прошли, миллионы лет пройдут, а их пласты будут все так же молчаливо лежать в глубине, храня окаменелые следы бушевавшей некогда жизни. Угораздит их нелегкая оказаться в зоне геосинклинали
– они опустятся вниз и переродятся, превращаясь в новые породы, и будущий геолог будет рассматривать в микроскоп шлихи и шлифы, ломать голову, размышляя, – эк их все-таки метаморфизировало! Был известняк
– стал мрамор, был мрамор – стала брекчия… А настанет эпоха орогенеза – и они поднимутся ввысь, вздыбятся, смахнув с себя всякую временную плесень и создав горы, которым, возможно, позавидует нынешний Эверест (он же Джомолунгма)!
Примерно о таких вполне ординарных вещах я размышлял, сидя в станции и следя за тем, как идет запись кривых нейтронного каротажа.
Скважина была полуторакилометровая – в сущности, так себе скважинка.
Пробурили ее быстро, даже с небольшим опережением регламентного срока – вчера вечером об этом хвастал бурмастер (см.), – и теперь бригаде, перед тем как приступить к получению довольно серьезных премиальных, оставалось лишь провести завершающие работы, о которых все толковали как о деле решенном и почти сделанном. В число завершающих работ входил и полный комплекс каротажа – то есть промыслово-геофизических исследований. Для этого мы и приехали на двух машинах – подъемнике "ЗИЛ-131" и "ГАЗ-66", в будке которого располагалась станция. Мы прогнали по стволу скважины все приборы, записали все диаграммы, по которым интерпретаторы и геологи будут судить о характере слагающих разрез пород. Сейчас шла запись данных последнего метода – нейтронного.
Подъемник наматывал кабель на барабан лебедки, прибор, похожий на торпеду, скользил во мраке скважины, заполненной глинистым раствором, источник нейтронов в его головной части исправно пулял нейтроны в окружающую среду, а датчик так же исправно регистрировал возникающее гамма-излучение и передавал его характеристику наверх, где в станции сидел я, тупо глядя на ползущую ленту диаграммной бумаги и дрыгающееся по ней перо самописца.
Лента вот-вот должна была остановиться. Это означало бы, что лебедочник Витя сбавил газ, осторожно поднял над устьем скважины прибор, с которого капает глинистый раствор, и поставил лебедку на тормоз.
Вдруг я понял, что самописец отбил ноль, но лента не остановилась!
Я вскочил, высунулся в дверь и заорал:
– Витя! Витя! Стой!!!
Должно быть, он задремал.
Так бывает.
Прибор ехал все выше и выше.
– Витя!!!
Прибор достиг колеса блок-баланса, через которое был, как и положено, перекинут кабель.
Еще через мгновение он оторвался и стал медленно падать вниз.
Я не знаю, каковы были шансы, что он попадет в скважину. Очень невысокие, должно быть.