Алфавита. Книга соответствий
Шрифт:
Когда напились чаю, на столе появились глубокие чашки-касы с огнедышащим лагманом^3.
Коваль сделал спину горбом, прочно упер в стол оба локтя; в левой руке он сжимал половину лепешки, правой совершал необходимые движения ложкой; беспрестанно сербал, хлюпал, отдувался; проглотив, еще круче набычивался, чтобы, вцепившись зубами, оторвать кусок хлеба. При этом успевал еще кое-что говорить.
– Лагман, – невнятно сказал он, обращаясь к Клавдии Петровне, которая в пятый или шестой раз протирала носовым платком алюминиевую ложку, после чего, как следует в нее внюхавшись, снова начинала
Запястье мощной руки Коваля было в ширину ладони – волосатое и бугристое.
– Жаль только, голова от него потом чешется, – добавил он. – А так – ничего.
Валентина Аркадьевна долго вдумывалась в смысл его фразы, затем начала все же осторожно хлебать.
Я прыснул.
– Шутник ты, Коваль, – сказал Сафонов, вытирая пот со лба. – Даже дети над тобой смеются… Пореже метал бы. Ты что как в голодный год…
– Ешь – потей, – ответил Коваль, с хлюпаньем втягивая в себя длиннейшую лагманову макаронину. – Работай – мерзни.
Сафонов хмыкнул.
– Да ты не больно-то и потеешь, – заметил он. – Что-то у тебя в организме не то, Коваль. Реакции нет.
– А у тебя есть, что ли? – насторожился было Коваль, но махнул рукой и снова стал с бульдожьей хваткой рвать лепешку.
– Конечно. Холодно – дрожу, жарко – потею. Вон, видишь, весь мокрый.
Реакция организма, – ответил Сафонов, пожав плечами.
– Да ладно! – недовольно буркнул Коваль. – Какая реакция, когда хаваешь!..
Было слышно, как жужжат и позванивают о стекла мухи.
– Ой! – воскликнула вдруг Валентина Аркадьевна, выпрямляясь и со звоном бросая ложку на стол. – Чешется! Правда – чешется!..
Никто не ответил.
Валентина Аркадьевна помолчала, прислушиваясь к себе.
– Может быть, это от лука? – спросила она в сторону. – Из чего этот лагман-то?
Сафонов пожал плечами, а потом посмотрел на нее пронзительно.
– Трудно сказать, – ответил он, опуская взгляд. – Можно у чайханщика рецепт спросить.
– Ой, хорошо бы! – оживилась Валентина Аркадьевна. – Я собираю рецепты!..
Сафонов достал сигареты из кармана рубашки.
– Да-а-а, – неопределенно протянул он. И вздохнул: – Повезло нам, значит, с поварихой…
Локайцы
Мой отец (см. Родословная ) был геологом.
Однажды в поле (см.), отрабатывая маршрут по выгорелым склонам
Бабатага, он встретил чабана- таджика (см.) и спросил у него, где можно набрать фисташки покрупнее.
Чабан задумался.
Он стоял, как всегда стоят чабаны, держа руки на палке поперек поясницы, и покачивался с пятки на носок. Он был бос, задубелые подошвы его пыльных ног не боялись колючек. Холщовые штаны и тонкий рваный чапан составляли его одеяние. Волосы сроду не знали расчески, ладони – мыла.
– Тот сай4 пойдешь, – сказал он и махнул палкой, указывая направление. – Потом направо сай пойдешь. Там хороший дерево. Много.
Такой крупный.
И показал, какая крупная там фисташка – с фалангу черного пальца.
– Где направо? – уточнил отец.
– А, увидишь. Ну, как локай пройдешь, – пустился он в объяснения.
–
Ну, там один локай живет… локай знаешь?
Снова сунул палку за спину, повесил на нее руки и побрел к овцам.
Лукич
Лукич (см. Клички ) собирался ехать поездом из Душанбе в Самарканд.
Время было неспокойное – 90-й год. Поговаривали, что на железной дороге – грабежи и разбой.
Лукич все-таки поехал.
Мы с ним встретились после его возвращения.
– Как съездил? – спросил я.
– Да как тебе сказать… Хреновато, конечно. Поезд вечером уходил. Я на верхней полке ехал. Постель разобрал, завалился. Хоть, думаю, высплюсь как следует. Деньги под подушку. На всякий случай. Теперь ведь разное бывает…
Я кивнул:
– Ну?
– Ну и просыпаюсь ночью от страшного удара по голове!
Я содрогнулся:
– Бандиты?!
– Нет, – ответил он со вздохом. – Понимаешь, упал с полки – и башкой о столик.
Малина
Было жарко, душно, сухой лес – куда ни глянь – серебрился паутиной, хвоя похрустывала под ногами. Мне нравилась совсем другая девушка, а то, что я оказался в лесу именно с этой, сложилось из нескольких случайностей. Она тоже была очень мила и красива. Но увлечения я не чувствовал. Как ни мила девушка, все равно притягательной она становится только в самом фокусе увеличительного стекла твоего собственного увлечения. Увлечение – это и есть увеличение. Я должен был поспеть на электричку в шестнадцать сорок четыре. Наверное, именно это мешало фокусировке. Любовь не расцветала, осознавая, сколь мизерный срок ей отпущен. Даже мотылек не успел бы распалиться, если бы знал, что в шестнадцать сорок четыре электричка закроет двери. Девушка смеялась и немножко кокетничала – но, кажется, тоже просто чтобы проверить, не затупились ли ее острия. Я слышал, что у нее был парень и они собирались вскоре пожениться. Но моя холодность все равно ее несколько озадачила, а то и расстроила.
Может быть, она считала, что краткость оставшегося до электрички времени не может быть оправданием моего равнодушия. Возможно, напротив, она полагала, что времени вполне достаточно – во всяком случае, для того, чтобы в шестнадцать сорок четыре я отбыл, распираемый если не блаженными воспоминаниями, то по крайней мере горестными сожалениями о столь скоро наступившей разлуке.
Цепляясь корзинками за сучки и ветки, мы наконец продрались сквозь ельник.
– Деревня какая-то, – сказала она, озираясь. – А там что?
– Не знаю, – хмуро ответил я. – У меня скоро электричка.
Она закинула руки, выдернула заколки, по-собачьи помотала головой, отчего светлые волосы рассыпались по плечам, и спросила с легким вызовом:
– Ну? Пошли, что ли?
– Понимаешь, у меня электричка в шестнадцать сорок четыре, – объяснил я. – Иди вон по той тропинке. Если встретишь кого-нибудь из наших…
– А в Купавне недавно тоже девушка одна пошла, – сказала она мстительно. – Так ее сначала изнасиловали, а потом убили.