Алхимия
Шрифт:
Я открыл перед вами, о дети мои, сокрытые смыслы. Пришла пора помочь вам сподобиться великих тайн нашего искусства, столь надолго сокрытых от взоров ваших, — вывести вас к свету.
Допреж я научил вас, как изгонять порчу и собирать истинные цветы, доподлинные сущности тех субстанций, с коими вы имеете дело. Ныне же я выучу вас взращивать их, для изобшьного плодоношения. Но один из тех плодов вдруг окажется последним и венчальным из всех — плодом плодов — навечно, навсегда…» (с. 58–59).
ТЕПЕРЬ ЖЕ, вслед за этим общим описанием алхимического умозрения и алхимического рукотворения, начну анализ деловой мысли и мысленного дела алхимиков. Начать следует с главных объектов алхимической мысли — алхимических первоэлементов.
Исходным рубежом алхимического элементотворчества можно признать Аристотелево учение о четырех элементах-стихиях и качествах-свойствах. Можно обратиться и к Платонову «Тимею» [111] . Учение о четырех элементах усвоено герметической философией как некая метафора по поводу мироустройства;
111
«Химия» Платона и «Химия» Аристотеля, включенные в контекст исследования эволюции понятия качество, подробно исследованы Вик. П. Визгиным (1977).
Поскольку, однако, сера красна, а ртуть бела, то, может быть, здесь речь идет вновь об алхимическом гермафродите: ртутной сере, или серной ртути.
Псевдо-Джабир — латинизированный Гебер, в котором ассимилирован арабский рационализированный алхимический опыт в формах христианского «суммарного» энциклопедизма.
Учение о четырех элементах выглядело у алхимиков как учение наставительное, заклинательное. Живая проблемность обернулась косной догматикой.
«Тимей» Платона изучен всесторонне. Подчеркну лишь то в «Тимее», что могло бы заинтересовать алхимика, обратись он и впрямь к Платону. Но и Платона, и Аристотеля алхимик читал из вторых рук — в догматизированном виде. Сами же догматически понятые и Платон, и Аристотель в его руках становились и вовсе косными. И все-таки на что бы он мог обратить в «Тимее» внимание? «Огонь, вода, земля и воздух — это видимые тела» (Платон, 1971, 3(1), 46d, с. 487), — прочитал бы он там. Качества четырех элементов формулируются как пределы ощущений каждого из них, когда смерть одного означает жизнь другого, ибо «огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, земля — смертью воды» (с. 504). Таков круговорот первоэлементов в «Тимее». Их как бы нет. Они — лишь метафора, комментирующая мироустроение. Зато есть их умеренные, смирённые формы. Свет, например, именно такая форма огня: «Боги замыслили, чтобы явилось тело, которое несло бы огонь, не имеющий свойств жечь, но изливающий мягкое свечение, и искусно сделали его подобным обычному дневному свету» (3(1), 45в, с. 485). Но огонь тождествен свету. Его боги-демиурги искусно сделали подобным свету. Огонь (свет) как изделие. Огонь как стихия бесплотен. Зато он носитель свойства огнистости. Он в некотором роде — бессубстанциальное качество; качество без вещи, его несущей. Принцип-идея. Платоновские начала-принципы — материал, из которого устрояется мир, ваяется космос, но не как из глины четырех сортов.
Этот мир — лишь одна из творческих возможностей демиурга. Есть и другие возможности. Отсюда многообразие символических реминисценций в духе «Тимея». Это, по А Ф. Лосеву, символотворческая игра: игра и Платона, и бога-демиурга (с. 657).
По Платону, в мире, готовом и изготовленном, начала как вещи ускользают: огонь — только для зрения; земля — для осязания. Физическая природа разымается разными органами чувств, ибо она второстепенна. Лишь геометрия — первостепенна. Она и есть физическая реальность — тело космоса, гармоническое и совершенное. Гармония эта зиждется на невесомом эфире, не тождественном огню, хотя «огненность» есть и в нем. Эфир соотнесен с первоматерией — гармонической, а не хтонической. Что можно сделать из четырех стихий? Пожалуй, ничего, ибо с ними нельзя манипулировать как с вещами. Зато можно с идеями, как это и делал платоновский бог-демиург. Эта мысль пришлась бы алхимику по душе, прочти он этот диалог.
И все-таки в «Тимее» как будто изложен весь златоискательский план той алхимии, которая спустя много веков еще только возникнет. «Положим, — говорит Платон, — некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если он ответит «золото» и не станет говорить о треугольнике и прочих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, — ибо в то мгновение, когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, — и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение «такое». Природа принимает любые оттиски… отпечатки по образцам вечносущего» (1, 50, в, с, с. 491). Утверждается бесформенная и пустая среда, в которой зарождаются вещи как отпечатки вечных идей. Отсюда неоплатонический символизм, оформление бесконечных возможностей свойств вещей, идеальная порождающая модель (комментарий А. Ф. Лосева; там же, с. 657).
Но алхимик усмотрел бы здесь и свое, алхимическое. Если отливки — из разных металлов, то золото — эссенция этих металлов, а формальные отличия — их акциденции, устранимые технохимическими процедурами. Идея трансмутации. Если же металл един — золото, то и оно существенно, ибо прибавки — лишь дело рук. Незыблема только идея «золотости» — квинтэссенция. Четыре элемента-стихии — за текстом и пребывают пока в метафорической необязательности.
«Среди всего того, чему только что было дано название плавких жидкостей, — говорит Платон, — есть и то, что родилось из самых тонких и самых однородных частиц, а потому плотнее всего; эта единственная в своем роде разновидность, причастная блеску и желтизне, — самое высокочтимое из сокровищ, золото, которое застыло, просочась сквозь камень. У золота есть и производное: по причине своей плотности оно твердо и отливает чернотой, а наречено оно адамантом. По свойствам своих частиц к золоту ближе
Конечно же, «Тимей» — не алхимия и даже не предтеча ее. Алхимия — это прежде всего новое злато-сереброискательское мировоззрение. Греческая мысль не нуждалась в нем, имея свое — совершенное и законченное.
«Химия» Платона не стала алхимией и не могла ею стать. Но вычитать в ней кое-что оказалось возможным.
Если у Платона свойства идеального золота (золота-принципа) функционально связаны со свойствами идеальных начал — элементов-стихий, то мир Аристотеля (IV в. до н. э.) реальней. Вещи этого мира шероховаты, бесплотный блеск тускловат, а в бесцветности угадывается многоцветная гамма. Стихия-принцип — источник принципиального свойства, описывающего эмпирию, занимающую в Аристотелевом мышлении существенное место.
Но пусть прежде скажет сам Стагирит: «Способностью ощущения душа различает тепло и холод, т. е. то, некоторое соотношение чего есть плоть; существо же плоти душа различает иной способностью: или существующей отдельно от способности ощущения, или находящейся с ней в таком отношении, как ломаная линия с самой собой, когда она выпрямляется» (Аристотель, 1975, «О душе», III, 4, 429в, с. 434). «Соотношение чего есть плоть…» Метафорический статус слова соотношение очевиден. Столь же метафоричны тепло и холод как следствие четырех первоэлементов; но все же не настолько метафоричны, чтобы не быть схваченными «способностью ощущения». Чувствами поверяемый принцип, но не кирпич мироздания. Принципы смешиваются, но смешиваются в принципе, а не руками. Химия как химевсис (смешение) отсюда еще не следует. К постижению сущности вещи учение об элементах тоже пути не открывает. Для этого нужна иная, абстрактно-логическая, способность как подспорье ощущающей способности. Но и здесь химия ни при чем. Учение об элементах-качествах и их свойствах неконструктивно в смысле демиургической инженерии. Но у Аристотеля есть и другое: механическое смешение (сттЮеа). Оно, напротив, инженерно насквозь. Но не на него я хочу обратить ваше внимание. Я хочу обратить ваше внимание на аристотелевский миксис. Это тоже смесь, но представляющая новое тело, отличное от смешиваемых: «…слог есть что-то — не одни только звуки речи (гласный и согласный), но и нечто иное; и также плоть — это не только огонь и земля или теплое и холодное, но и нечто иное» (Аристотель, 1975, «Метафизика», VIII, 17, 1041 в, с. 222).
Вот уже и смешаны, казалось бы, элементы Аристотеля; приведены в смешение через умозрительный миксис, ведущий лишь к умозрительной химии.
Аристотель различает смесь теплого и холодного (огня и земли, воды и воздуха) от миксиса (Aristotle, 1922 — «О возникновении и уничтожении», 1, 10, 328а). Но это лишь констатация качественного различия между «смешением элементов» (в принципе) и миксисом (тоже, впрочем, в принципе). Правда, механическая смесь рукотворно воспроизводима.
Еще раз подчеркну, вслед за В. П. Зубовым (1963, с. 129 и след.), что качество у Аристотеля не было «оккультным качеством» поздних схоластов. Это было необъясняющим объяснением, субъективным «эпифеноменом», полемически заостренным к атомистической доктрине Демокрита (V–IV в. до н. э.) и Эпикура (IV–III вв. до н. э.), а позднее — к картезианскому механицизму XVII столетия. Картина мира у Аристотеля оставляет элементы-качества вне собственных рамок. Между тем качества эти есть и они неприкосновенны, ибо они в некотором смысле объективно характеризуют бытийность всех вещей; то, что они есть; сами же субъективны. Они — принципы-метафоры. Элементы-качества есть, но с помощью их ни действовать, ни объяснить что-либо существенное нельзя. Учение об элементах — не работающий, но обязательный фрагмент чувственного миропостижения.
Однако в веках запечатлелось иное. Опущу пока эти многие века и сразу перейду к критике Аристотеля [112] .
«Положим, известно, — говорит Мальбранш (XVII–XVIII вв.), — что в огне есть субстанциальная форма, сопровождаемая миллионом таких свойств, как свойство нагревать, расширять, плавить золото, серебро и все металлы, светить, жечь, варить; теперь предложите мне решить такой вопрос: может ли огонь сделать твердой грязь и размягчить воск…» (Зубов, 1963, с. 312). Конечно, может. Но об этом нам скажет чувственный опыт, а не дедукция из приведенного Мальбраншем перечня свойств огня. Так скажем мы. Мальбранш ждет иного: он тщетно ждет от Аристотелева учения об элементах предсказательных акций, не понимая, что не в том было его предназначение.
112
Но не того — тонкого и многомудрого, а совсем другого, именем которого прикрывались эти века; то есть к критике того, к чему исторический Аристотель прямого отношения не имел — к послесредневековой критике тысячелетнего перипатетизма.