Алиби
Шрифт:
Ковачев слушал и напряженно думал. Поверить, что Каменов был убит, значило — зайти в новый тупик. Невозможно перерезать вены здоровому, сильному мужчине без того, чтобы его не разбудить. Смерть наступает не сразу. Он мог вскочить, защищаться. Был бы слышен крик, шум борьбы. Даже если Лютичев спал так глубоко, что ничего не слышал, должны были бы остаться следы борьбы. А то — ничего. Ковачев ясно представил себе картину, запечатленную на множестве цветных фотографий: труп, рука, пятна крови, бритва — все говорило о том, что Каменов покончил жизнь
— Ведь той ночью никого другого в доме не было? — неизвестно зачем спросил Ковачев. – В этом не может быть сомнений, не так ли?
— Были только мы вдвоем. Жена с детьми в деревне.
— А вы на ночь запираетесь?
— Только входную дверь. По привычке. Жена запирает и кухню, но я этого не делаю.
— Значит, той ночью эта дверь, — Ковачев указал на входную дверь, ведущую в сад, — была на замке, а кухня осталась незапертой. Вы это хорошо помните?
— Утром, когда я побежал в милицию, то не думал об этом. Наверное, входная дверь была заперта. Каждый вечер запираю ее. Но убийца вошел не через эту дверь и не через кухню, которая была незакрыта.
— Вот как?
— Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Лютичев встал. Ковачев пошел за ним. Они остановились у газончика с геранью, как раз под окном комнаты, где был найден труп. Окно выходило к соседнему дому.
— Поглядите.
Ковачев ожидал увидеть следы, отпечатки подметок. Но ничего подобного не было.
— Не вижу ничего особенного, — сказал он.
— Да вот здесь! — Лютичев указал на газон. — И здесь. Везде земля твердая, засохшая. А на этих местах земля темная, влажная, рассыпчатая, словно кто-то ковырял ее щепкой или ножом. А эти сломанные стебельки! Они прежде всего мне бросились в глаза. Два дня назад они были целы. Садик я знаю, как свои пять пальцев. Отломи веточку, сорви цветок — сразу замечу.
Ковачев внимательно осмотрел газон. На нем ясно были видны эллипсовидные пятна свежеразрыхленной земли, чуть побольше следа мужских ботинок. Значит, кто-то ходил по газону, после чего собрал сломанные стебли и разрыхлил следы, чтобы их не обнаружили.
— А может, это соседские дети натворили?
— Не посмеют. Если и заберутся, когда меня нет, то не сюда, что им делать здесь, под окном? По грушам, по яблоням могут полазить, полакомиться. Но таких детей, которые примутся уничтожать свои следы, на нашей улице еще не народилось.
— Вы здесь ничего не трогали, да?
— Я не дурак. И мы немножко разбираемся в этих делах. Я, товарищ, больше вас хочу, чтоб его поймали.
— Значит, по вашему мнению, убийца влез через окно. А той ночью оно было открыто?
— Всегда открыто. Только днем, когда ухожу на работу, закрываю, чтобы кто-нибудь не залез. А чего стоит человеку влезть? И полутора метров от земли нет.
Слушая его, Ковачев продолжал рассматривать следы. Он вынул лупу, которую всегда носил с собой. Теперь стали отчетливо видны следы перочинного ножа, которым разрыхляли землю.
— Это место не трогайте. Я пришлю, чтобы его исследовали.
— Если надо, останусь здесь сторожить, — сказал Лютичев.
— А бритва, которую нашли у кровати, чья? — Внезапно спросил Ковачев.
— А-а, бритва... это тоже что-то таинственное. В первый раз ее вижу. Я пользуюсь безопасной. Слави, когда пришел к нам, не принес для бритья ничего. Это тогда еще произвело на меня впечатление, но я ему ничего не сказал. Чтобы он не подумал, что мне жаль лезвий. Он брился моей безопасной бритвой. В доме не было никакой другой. Откуда появилась эта — не знаю.
— Может быть, Каменов купил ее специально?
— И пришел с ней, чтобы перерезать себе вены как раз в постели Гошко! В это я не могу поверить... — хмуро пробормотал Лютичев.
И этот человек, такой с виду приветливый и симпатичный, тоже хотел убедить его, что Слави покончил с собой. Уперлись — самоубийство да самоубийство! А следы?
Но Лютичев ошибался. Ковачев усиленно обдумывал новую версию. Он пока что не задавался вопросом, кто и почему убил Каменова. Ему было достаточно установить сам факт.
— Вы, товарищ Лютичев, наверно, много думали о смерти вашего приятеля. Сами сказали, что даже больше нас хотите, чтобы убийца был пойман. Но вы ведь понимаете: сейчас мы вынуждены принять единственно возможную версию — самоубийство. По заключению медицинской экспертизы, смерть наступила спустя десять-пятнадцать минут после того, как была перерезана артерия. От боли, как бы глубоко ни спал Каменов, он проснулся бы и начал защищаться. А на его теле и в комнате нет никаких следов борьбы. Да и вы бы услышали.
— Да, я бы услышал, — согласился Лютичев. — Действительно, странно. Не могу себе объяснить, но несмотря на это не верю, что Слави покончил с собой.
На этом они расстались. Прощаясь с ним за руку, Ковачев снова испытал чувство, которое охватило его по приходе, у забора, — что перед ним честный, откровенный, прямой человек.
Ковачев оставил ему свой телефон в министерстве и попросил, если он обнаружит что-нибудь, если вспомнит какую-нибудь новую подробность, даже если ему в голову придет какая-то интересная мысль, непременно позвонить ему. И Лютичев пригласил его заходить — так, запросто, отведать груш.
Ковачев медленно пошел по тихой солнечной улице, продолжая размышлять над своим разговором с Лютичевым. Он был доволен не только потому, что узнал много интересных подробностей. Этот честный, прямой разговор доставил ему моральное удовлетворение.
Внезапный удар оборвал его размышления — резиновый мяч попал ему в спину. Ковачев наступил на него ногой и обернулся. Детский гвалт, наполнявший улицу, стих. В десяти шагах стояла группа подростков, испуганно смотревших на него.
Ковачев не решился снять пиджак — могли увидеть его пистолет. Вычистил спину, насколько это было возможно, не снимая пиджака, и снова строго посмотрел на ребят. Мяч попросить они не решались и были готовы в любую секунду удрать.