Алиенист

Карр Калеб

– Чего? – произнес криворожий, обдав нас запахом дешевого виски, сдобренного камфарой.

– Мы к жильцу.

Человек расхохотался:

– Не морочь голову, фраер. Чего?

Я помедлил с ответом.

– А вы тут кем будете?

Смех умер так же внезапно, как и возник.

– Я тут буду тем, кому поручено за домом глядеть. Хозяином поручено. Так что не морочь мне голову, пацан, или я тебе сам заморочу. Вот этой дрыной, понял-нет? – Он разговаривал на диалекте Бауэри, уже давно подхваченном громилами всего города, а этот язык мне всегда было сложновато воспринимать с подобающей серьезностью; но дубинка у него в руке мне не нравилась, поэтому я снова со вздохом полез за бумажником.

– Последний

этаж, – сказал я, показывая деньги, – с обратной стороны. Жилец дома?

На лицо привратника опять вернулась ухмылка.

– О! – с выражением произнес он, вынимая банкноты у меня из руки. – Так ты про старого… – Тут он вдруг заморгал, всякий раз комично скашивая в сторону нижнюю челюсть, щеку и глаз. Исполнение, однако, его не удовлетворило, и он стал помогать себе рукой, дергая за ухо. Оставшись довольным таким представлением, он захохотал.

– Не, его нету, – сказал он наконец. – По ночам не бывает. Днем – да, иногда, но не ночью. Можешь слазить на крышу, может, он там ошивается. Любит, понимаешь, ночами по крышам шастать.

– А что насчет его квартиры? – спросил я. – Может, нам лучше его там подождать?

– Может, она закрыта? – ухмыляясь, передразнил меня парень. Я сунул ему еще пару купюр. – А может, и нет… – Он развернулся к парадному. – А вы часом не лягаши?

– Я плачу тебе не за вопросы, – отозвался я.

У привратника на физиономии отразилось нечто вроде задумчивости, после чего он кивнул.

– Ладно. Пошли со мной – только тихо, ясно?

Мы дружно кивнули и последовали за ним. Длинная темная лестница, как обычно в таких местах, благоухала гниющим мусором и человеческими отходами. У первой ступеньки я задержался, пропуская Сару вперед.

– Это тебе не миссис Пидмонт, – шепнула мне она, проходя мимо.

Мы преодолели шесть маршей без происшествий, и наш проводник постучал в одну из четырех дверей, выходивших на площадку. Не получив ответа, он поднял вверх палец.

– Погодите минутку, – произнес он и широкими прыжками унесся вверх на последнюю площадку перед крышей. Через несколько секунд вернулся, уже расслабленно. – Все чисто, – объявил он, доставая из кармана огромное кольцо с ключами и отпирая дверь. – Надо было глянуть, не крутится ли где. А то он у нас нервный… – И парняга снова принялся кривляться, довольно посмеиваясь. Наконец мы вошли.

На полке у самой двери стояла керосиновая лампа, и я зажег ее. При разгоравшемся свете постепенно выяснилось, что мы стоим в каком-то узком коридоре примерно тридцати футов в длину, разделенном посредине перегородкой с дверью и фрамугой над ней. Две щели, судя по всему, недавно прорезанные в боковых стенах, были единственной связью этой квартиры с окружающим миром: они предлагали нам ограниченный и унылый обзор воздушных шахт и точно таких же щелей соседних квартир. У перегородки стояла небольшая печка, а из санитарных удобств предусматривалось только ржавое ведро. От входа в квартире не наблюдалось почти никакой мебели: грубый стол и стул по эту сторону перегородки, а в проеме – изножье кровати. Толстые слои дешевой краски уже облезали со стен клочьями, являя под собой такие же и общим оттенком напоминая бурое пятно, что образуется на днище стульчака.

Здесь и жило существо, некогда бывшее Яфетом Дьюри, ныне ставшее убийцей Джоном Бичемом. И здесь нам предстояло отыскать улики, хотя задача представлялась не из легких. Без единого слова я указал Айзексонам на дальнюю часть квартиры, те кивнули и двинулись за перегородку. Сара и я сделали несколько осторожных шагов к столу. Наш проводник остался на страже у двери.

Весь обыск занял у нас, наверное, не более пяти минут, настолько скудна была здешняя обстановка. В столе обнаружилось три ящика, которые Сара немедленно обшарила практически в полной темноте, запуская в каждый руку,

чтобы убедиться, что ничего не пропустила. Над столом, прибитое гвоздями к потрескавшейся стене, висело нечто вроде карты. Наклонившись, чтобы присмотреться к ней, я ощутил под руками что-то странное: убрав их со столешницы, я обнаружил, что она испещрена глубокими и совершенно прямыми повторяющимися бороздами. Опустив руки, я снова взглянул на карту: контуры Манхэттена распознать я сумел, знаки, которыми весь он был изрисован, мне были незнакомы. Очертания острова пересекали сходящиеся и расходящиеся линии, в разных точках которых были выведены мистические цифры и знаки. Я наклонился еще ближе и тут услышал голос Сары:

– Вот. Джон.

Обернувшись, я увидел маленькую деревянную шкатулку, извлеченную ею из недр нижнего ящика. Сара с опаской поставила ее на изрезанную столешницу и отступила назад.

К верхней крышке был прикреплен старый дагерротип, по стилю и композиции очень похожий на работы известного фотографа Мэтью Брэди, посвященные Гражданской войне [30] . Судя по состоянию снимка, он и относился примерно к тому же времени. На нем был запечатлен мертвый белый мужчина: скальпированный, выпотрошенный и кастрированный, а конечности его были в разных местах проткнуты стрелами. Надписи отсутствовали, но и без них было ясно, что это одно из творений преподобного Виктора Дьюри.

30

Мэтью Б. Брэди (1823—1896) – пионер американской фотографии, в 1861 голу был назначен официальным фотографом Союза.

Сама шкатулка была плотно закрыта, но из-под крышки пробивался характерный аромат, напомнивший мне о предыдущем месте обитания Бичема у миссис Пидмонт: запах гниющей плоти. Мое сердце сжалось, когда я положил руку на крышку, но не успел я открыть ее, до нас донесся голос Маркуса:

– О, нет. Господи, как же…

Из дальнего конца квартиры послышалась какая-то возня, и через проем к нам буквально вывалился Маркус. Даже в скверном свете керосинки я разглядел, насколько он бледен; учитывая хладнокровность, с которой он ранее фотографировал жутчайшие сцены, при виде которых человека немедленно бы вывернуло наизнанку, его нынешнее состояние явилось для меня полной неожиданностью. Спустя несколько секунд вслед за ним из мрака вынырнул Люциус, державший что-то в руках.

– Джон! – тихо, но взволнованно выкрикнул он. – Джон, это… это улика! Боже праведный, теперь у нас есть доказательства! Мы можем открывать дело!

– Вот дерьмо, – прошипел от двери наш проводник. – Значит, вы все-таки легавые?

Ничего не ответив, я судорожно чиркнул спичкой и, подняв руку с дрожащим огоньком, подошел к Люциусу. Пока я пытался понять, что же у него в руках, Сара коротко вскрикнула и, прижав ладонь ко рту, отшатнулась от детектива.

Люциус держал огромную стеклянную банку. Она была доверху заполнена мутной жидкостью, скорее всего – формальдегидом.

А в жидкости плавали человеческие глаза. У некоторых сохранились остатки зрительных нервов, другие были идеально круглыми; одни свежие и яркие, другие – мутно-белесые, они пролежали в растворе давно; голубые, карие, серые, зеленые… Но самое страшное было отнюдь не в их состоянии и не в возрасте. Теперь я понял, что так напугало Маркуса. Их количество. В банке плавало не десять глаз, принадлежавших пяти умерщвленным мальчикам, и даже не четырнадцать, если прибавить к ним убитых детей семьи Цвейг – там находились десятки глаз, десятки… И все они смотрели на нас сквозь толстое стекло, словно вопрошая в немом укоре: «Где же вы были все это время?…»