Алкоголик. Эхо дуэли
Шрифт:
Оказались только запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я удивился этой проделке. Вот что, думалось мне, могут дозволять себе петербуржцы.
Солнце уже закатилось, когда я приехал в город, или, вернее, в крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше небезопасно. Я решил остаться ночевать и в ожидании самовара пошел прогуляться. Вернувшись, только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мною, как со старым знакомым, и приняли решение выпить чаю. Вошедший смотритель на приказание Лермонтова запрягать лошадей отвечал предостережением в опасности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь. Решение продолжать путь не изменилось и после смотрительского рассказа, что позавчера в семи верстах от крепости был черкесами зарезан проезжий унтер-офицер. Я со своей стороны тоже стал уговаривать подождать завтрашнего дня, утверждая что-то вроде того, что лучше уж приберечь храбрость на время какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе с ночными разбойниками. К тому же разразился страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов наших подействовал на Лермонтова, который решился-таки заночевать. Принесли что у кого было съестного, явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились. Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд участвовать в «экспедициях против горцев». Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде доступны не будут…
На другой утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, сказал: «Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? – быстро спросил Лермонтов. – Там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пятигорск отстоял от Георгиевского на расстоянии сорока верст, по тогдашнему – один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им – в другую.
Столыпин сидел задумавшись. «Ну что, – спросил я его, – решаетесь, капитан?» – «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь, мне поручено везти его в отряд. Вон, – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там инструкция – посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился и, признаться, очень о том сожалею.
Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: «Столыпин, едем в Пятигорск!» С этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: «Вот, послушай, бросаю полтинник: если упадет кверху орлом – едем в отряд; если решкой – едем в Пятигорск. Согласен?»
Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен и к нашим ногам упал решкою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в Пятигорск! Позвать людей, нам уже запрягли!» Люди, два дюжих татарина, узнав, в чем дело, упали перед господами и благодарили их, выражая непритворную радость. «Верно, – думал я, – нелегко пришлось бы им в отряде».
Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою коляску. Лермонтов и я сидели на задней скамье, Столыпин на передней. Нас обдавало целым потоком дождя. Лермонтову хотелось закурить трубку, – это оказалось немыслимым. Столыпин и я молчали, Лермонтов говорил почти без умолку и все время был в каком-то возбужденном состоянии. Между прочим, он указал нам на озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкесов гонялись за ним, но он ускользнул от них на своем карабахском коне.
Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице. Минут через двадцать в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов был в шелковом темно-зеленом с узорами халате, опоясанный толстым шнурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину:
«Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал, чтоб послали за ним».
Именем этим Лермонтов приятельски называл старинного своего знакомого, а потом противника, которому рок судил убить надежду русскую на поединке».
Такой вот интересный, богатый подробностями и чрезвычайно важный для понимания привычек, поступков и особенностей характера Лермонтова «мемуар» получили мы в подарок от человека, казалось бы, случайного, но наделенного живой душой и острой наблюдательностью.
А пока процитирую письмо, отправленное Лермонтовым из Ставрополя. Оно было адресовано бабушке и написано, похоже, сразу по прибытии:
«Милая бабушка, я сейчас только приехал в Ставрополь… Теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды. Я, слава Богу, здоров и спокоен, лишь бы вы были так спокойны, как я. Одного только я желаю: пожалуйста, оставайтесь в Петербурге – и для вас и для меня будет лучше во всех отношениях… Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощение и я смогу выйти в отставку…»
В доме Верзилиных Абзацу показали старинный рояль. Девушка-экскурсовод утверждала, что именно возле этого рояля произошла ссора Лермонтова с Мартыновым. Абзац с неподдельным любопытством осмотрел это место. При взгляде на огромный рояль он почему-то подумал, что рост Лермонтова был совсем небольшой – он едва достигал метра шестидесяти. Он легко представил эту сцену – взъерошенный, как воробей, гениальный поэт дразнит крупного и бездарного друга-соперника. Доводит до исступления. Дразнит судьбу.
Но слова из письма «я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощение» продолжали звучать в голове, когда он уже вышел из музея.
Глава 12
Лика проснулась, пошевелилась, потянулась. Ее разбудил шум воды.
Через полуоткрытую дверь ванной доносился шум душа. Лика подвигала ногами под простыней и вздохнула.
Очень хотелось есть. Это было естественное желание, и Лика ему обрадовалась. Хотелось поесть нормально.
– Вот и стали мы, можно сказать, родственниками, – появившись в дверях, заявил Виктор, он же Медуза. Вокруг талии у него было намотано полотенце.
Эта фраза, услышанная от мужчины, с которым она провела ночь, шокировала Лику; она хотела возмутиться, сказать, что «проведенная вместе ночь – не повод для знакомства», но передумала. Пошлая, банальная фраза не улучшит положения. Возмущаться поздно. Какое значение имеют теперь слова? Что ни скажи, суть дела не меняется. И все же она сказала:
— Да, больше всего на свете я люблю быть объектом сексуальных, домогательств.
Но при этом у нее было странное ощущение, как будто они всю жизнь прожили вместе, как будто он – часть ее жизни. Как жаль, что им не пришлось встретиться раньше. Ужасно, что они встретились при таких обстоятельствах. Но ведь они могли вообще не встретиться?
— Извини, – пробормотал он.
— За что?
У нее больше не было ни сил, ни возможности управлять своей судьбой, которая будто бы вырвалась на волю. Жизнь ее сорвалась с оси: она совершала поступки, противные ее природе, но совесть при этом была совершенно спокойна. Душа спокойна. Она все делала машинально, не руководствуясь при этом никакой логикой, не думая о выборе. Она подумала: неужели нет никакого выхода? Ничего путного в голову не приходило. Воля была подавлена, желания тоже. Впрочем, не все желания были подавлены. Это радовало и хоть как-то обнадеживало.