Алкоголизм – не приговор. Выход есть. Я счастлив, что я бросил пить
Шрифт:
– А может, не общественная, а армейская система, дисциплина, четкость, «с девяти до шести», «приказы не обсуждаются», была неприемлема для вас как гуманитария?
– В Первом управлении, в отличие от некоторых других подразделений, того же, скажем, Третьего управления (говорю по тем временам, не знаю, как сейчас устроено организационно) или, скажем, погранвойск, которые носили форму, мы с самого первого дня носили только гражданскую одежду. Я на фотографиях в военной форме, только когда у меня менялось очередное звание. Была такая фотомастерская на Ленинском проспекте. Ты туда приезжал, тебе давали дежурный китель, дежурную рубашку, прикладывали погоны, тут же ее снимали и давали другому. Мы за форму получали денежную компенсацию. Такой строгой дисциплины, как в армии, у нас не было никогда. У меня был начальник, полковник, просто отец родной.
Была некая дисциплина подчинения, но она для меня казалась нормальной, когда, скажем, есть вышестоящий руководитель, генерал, есть заместитель по тем делам, по этим – все со званиями, но все ходили в гражданской одежде. То, что работать надо с девяти до шести, так вспомните всю страну, мы все работали с девяти до шести. В смысле организации, дисциплины, порядка и вообще навыков работы мне все дала только школа работы в КГБ. И в этом смысле я абсолютно согласен со словами Путина, который в свое время произнес, что бывших разведчиков, бывших кагэбистов не бывает.
Сейчас меня спрашивают: «Как ты так можешь работать, у тебя на столе всегда порядок, у тебя все так структурировано?» Я говорю: «Меня так научили, я по-другому не умею». Когда молодые мальчишки, ровесники меня тогдашнего, года по двадцать два – двадцать четыре, приходят и не могут составить ни письма, ни бумаги… О грамотности вообще речь не идет, это отдельная песня, я уж не говорю там на испанском, английском языке – на русском языке не умеют написать! Я помню прекрасно, как первый документ, рапорт, который я написал, когда только-только пришел в КГБ, – на каком-то листочке, от руки! – начальник на моих глазах порвал и выбросил вон: «Не смей больше, это документ, с документами надо работать так». И он научил меня, как надо работать с документами.
Поэтому та школа по своей организации и дисциплине была для меня очень органичной. Кроме того, независимо от КГБ я сам по себе человек очень организованный, дисциплинированный и внутренне структурированный. Поэтому сейчас на работе некоторые меня занудой считают. Но в конце концов я оказываюсь прав. Ведь иной раз подходишь к сотруднику, у него на столе все навалено. Я говорю: «Значит, у тебя и в голове так, если ты не можешь найти того, что нужно!» У меня: какой нужен документ? Тут же – пожалуйста! Другой? Пожалуйста! А он полчаса ищет, как говорится, тут хлеб заворачивал, тут рыбу ели, тут – это не читать. Поэтому я могу сказать, что опыт работы в КГБ мне пошел в плюс. И вот после происшедшего начался такой период, когда я вышел уже в совершенно другую жизнь, передо мной встала дилемма, куда идти работать.
– А как в той больнице, где вам полтора месяца все же пришлось отлежать, как там лечат, что они делают?
– Мне ставили какие-то капельницы, применяли общеукрепляющее лечение… Но, как я потом понял, смысл моего нахождения заключался в том, чтобы понаблюдать меня и составить некий анамнез: до какой степени дошел мой алкоголизм. Когда с тобой поговорили пару раз, наркологу не составляет абсолютно никакого труда по каким-то случаям сложить некую картину. Поэтому смысл моего нахождения там был не в том, чтобы меня лечить, а чтобы поставить диагноз и с этим диагнозом меня выписать, «а там уже делайте с ним что хотите». Лечение же, вернее, мои многочисленные лечения в больницах начались как раз на следующем этапе, то есть с восемьдесят пятого почти по девяностый год. Когда я ушел из КГБ, я пошел работать в таможню. Мне казалось, что там была некая романтика, связь с заграницей, само нахождение в Шереметьеве, самолеты – мне это очень нравилось. Но и в таможне я проработал недолго, всего лишь полгода, потому что погорел на том, на чем горели все рядовые пьющие люди, – у меня уже не было красного удостоверения, – я просто банально попал в вытрезвитель. В те времена из вытрезвителя обязательно сообщали на работу. Однажды я стоял, проверял багаж у кого-то, подходит начальник и говорит: «Тебя вызывает начальник таможни. А чего это он тебя вдруг вызывает?» Он спросил удивленно, а я это воспринял со страхом – я знал, почему меня вызывают. Прихожу, и начальник показывает мне письмо, что, собственно говоря, для меня не было неожиданностью. Он предложил только один вариант – увольнение: «Мы вас уволим задним числом, до того, как вы попали в вытрезвитель, чтобы вы не бросали тень на нашу доблестную таможню». Таким образом, спустя полгода я оказался на улице.
И если, скажем, после ухода из
– Еще в котельную можно….
– Про котельную я как-то не подумал… А дворник – утром снег уберу, двор подмету, хочу – выпиваю, хочу – не выпиваю. Домой прихожу, что хочу, то и делаю, сам себе хозяин. Шел конец восемьдесят пятого, наступал восемьдесят шестой, начиналась перестройка. К тому времени я уже положил партбилет на стол. Я перестал платить взносы, и ко мне приехал первый секретарь райкома партии, домой. И когда я сказал: «Идите вы со своей партией куда подальше», тут же стоял на кухне отец. Он возмутился: «Как ты смеешь нашу партию!..» – и так далее, и так далее… Я настолько разозлился, настолько мне хотелось выпить, что снял с себя кроссовки, запустил ими в стекло на кухне и убежал из дома.
Таким образом, мои отношения с КПСС закончились еще в восемьдесят пятом году. Так что я был к тому времени совершенно свободным человеком. Дворник – вот где мне самое место, где я просто замечательно себя буду чувствовать, а если взять два участка, то, значит, и зарплата будет сто сорок рублей, это же вообще бешеные деньги! Когда я вышел из больницы, после КГБ, и вернулся домой, первое, что я увидел, – а жили мы у жены, родители умерли, оставили нам двухкомнатную квартиру, – так вот, первое, что я увидел, – это чужие мужские тапочки. Она сказала, мол, ты пил-гулял все эти годы, я столько за тебя боролась, все безуспешно, а теперь все, давай расставаться, я встретила и полюбила другого человека, извини, есть такой Петя, он директор овощного магазина, а ты теперь никто. Ты раньше был переводчиком в КГБ, у тебя была перспектива поехать за границу, а теперь все это закончилось, и зачем мне с тобой жить? И подала на развод.
Я оставался один недолго, буквально через два или три месяца я сошелся с одной своей приятельницей и переехал к ней жить.
– А Пете морду набить?
– Я не так воспитан, и я очень переживал. Но потом встреча с Натальей, которая работала врачом на «скорой помощи», все это нивелировала и как-то…
– Она, наверное, как врач, все понимала?
– Вы знаете, она не понимала! Потому что, когда я пришел, я был трезвый и два или три месяца не пил. А потом у меня начались уже не выпивки, потому что просто выпить я не мог, да и она этого не поощряла, у меня начинались запои. Мы с ней прожили пять лет, с восемьдесят пятого по девяностый, и вся наша жизнь была разделена так: три-четыре месяца я не пью, все нормально, все хорошо, и у нас с ней отношения замечательные. Потом у меня начинается запой, я укладываюсь в больницу на три-четыре месяца, она ко мне не ходит, никто меня не навещает, я лечусь.
И вот начались мои скитания по этим наркологическим больницам. Я как-то тут сел и подсчитал, что с восемьдесят пятого по девяностый год я четырнадцать раз находился в психиатрических больницах. Из них три раза «на ЗИЛе».
Была такая семнадцатая больница при ЗИЛе, где лечили принудительно в течение шести месяцев. То есть меня туда определяли на шесть месяцев, и полгода я работал и жил на ЗИЛе. При больнице было общежитие, оно считалось как больница, и, чтобы людей не просто кормить, а они бы в носу ковыряли, мы работали на ЗИЛе бесплатно. Смену отработал – тебя вечером в это отделение на ключ запрут, проверят на алкоголь: выпивши или не выпивши. Если выпил, посадят на такие сильнодействующие препараты, что тебя начинает всего ломать, или сдают в милицию, а милиция тебя определяет на два года в ЛТП. Но поскольку я был дисциплинированный, я понимал: шесть месяцев, хорошо, я буду примерный рабочий, примерный работник. Вот этот палец раздробленный – это я получил, работая на прессе, когда собирал мосты для ЗИЛов. Так что ЗИЛу доблестному я отдал практически полтора года своей жизни, три раза по шесть месяцев.