Алло, Милиция? 2
Шрифт:
— Когда «Песняры» уезжают?
Она взяла его за щёки и приподняла голову вверх, пристально вглядываясь в глаза.
— В воскресенье. Но если еду с ними, должен набрать Мулявина прямо сейчас. А в четверг я приглашаю тебя во Дворец спорта, мы даём концерт. Даже я на сцене покажусь — в роли мебели с гитарой.
— Я остаюсь. И на четверг, и до воскресенья. А потом на неделю в Гродно.
— Настя! — возмущённо воскликнула её мама. — Почему только неделя?
— Недели хватит. Больше — лишнее. Co za duzo, to niezdrowo!
«Слишком — не хорошо», перевёл для себя
— 8 марта — понедельник, — не сдавалась она. — Неужели не захочешь отметить 8 марта с мамой и сестрой?
— День роли не играет, — шепнул Егор. — Жаль, я сам хотел быть с тобой 8 марта.
— Главное, чтобы он не получился как это 23 февраля, — вздохнула Настя.
Изображая обиженную добродетель, Екатерина Вацлавовна принялась медленно собираться в дорогу. Очень медленно, больше часа. Егор успел позвонить Владимиру Георгиевичу и получил разрешение участвовать в гастролях, идеально, если успеть перешить ещё один концертный костюм из заготовок, примерно подходящий крупный размер был у Змея-Мисевича. Выйдет «костюм из змеиной кожи».
— Егорка, ты на бас-гитаре играл? — спросил Мулявин.
— Все гитаристы пробовали хоть раз.
— Так попробуй ещё. Мне нужен дублёр Бернштейну.
— Только же пришёл…
— Да. И я не уверен, что КГБ выпустит его в Мексику. Фамилия, видишь ли, неподходящая. Пусть будет белорус для подстраховки.
— Спасибо, Владимир Георгиевич!
— Ставку я выбью. Будешь на правах музыканта, а не шнуры таскать. Всё, отдыхай. Завтра в десять в филармонии.
Егор положил трубку.
— Как быстро всё меняется…
— Тебя не берут? — встревожено спросила Настя.
— Берут. Но с условием переучиться на бас-гитариста. Чтоб был как Пол Маккартни в «Битлах». Больше денег, но ещё больше пахоты, чем в российском турне. Представь, Мулявин опасается, что нашего бас-гитариста Борю Берштейна не выпустит КГБ, потому что он — еврей. И Аркадия Эскина не пустят, хоть он — мировой мужик. Но тоже еврей. Правда, за клавишами у нас Паливода ещё, парни как-то друг дружку замещают. Прости, тебе это скучно.
— Нет-нет, продолжай!
Она глазами показала, что пока мама не уехала, только и остаётся — сидеть подальше друг от друга, болтая на отвлечённые темы. Лучшими оказались байки про гастроли — про прилетевшего на сцену гуся, например.
— А как же поклонницы?
— Поклоняются. Если бы мы работали как люди, один-два концерта в день, то некоторые из парней отрывались бы. Утром глазами стреляют, к третьему выступлению глаза тусклые, после четвёртого — ноги не идут, подгибаются. Как говорит наш Дёмин, осветитель и помощник администратора, мне бы женщину — тихую и ласковую, чтоб легла рядом, не мешала спать и отгоняла других. Кроме шуток, нас охраняют. Милиция стоит на входе и на выходе. Слава Богу, моя рожица не примелькалась, да и потом не примелькается, бас во втором ряду. Фронтмены — Мулявин, Кашепаров
Посреди разговора Настя встала и села к нему на колени, обняв.
— Ей назло? — шепнул Егор.
— Да ну её! Скучала. Хочу к тебе. Скорее бы уже её поезд.
— Анастасия! Не проводишь ли меня на вокзал? — наивно спросила Екатерина Вацлавовна и убыла одна.
А Настя принялась показывать, насколько соскучилась в самом деле.
х х х
ЦУМ «Минск» находился метрах в трёхстах от филармонии, за гастрономом «Столичный». Егор, зашедший внутрь за хозяйственной мелочью перед репетицией, увидел Юру Серёгина и хотел приветственно махнуть ему рукой, как вдруг заметил настороженно-вороватый взгляд администратора, будто тот боялся слежки. Рискуя опоздать и получить втык от Мулявина, осторожно последовал за ним.
Серёгин несколько раз проверился у зеркал, купил пару общих тетрадок, а потом пошлёпал наверх к отделу музыки. Борисовские как бы гитары его ни в малой степени не заинтересовали. А вот пластинки «Песняров» — очень даже.
Не дожидаясь, когда он дойдёт до грохочущей кассы пробить покупку, Егор быстро зашагал к филармонии, срезав угол через двор за гастрономом. Заканчивался всего второй месяц жизни в Минске, не считая гастролей, а он уже неплохо ориентировался в этом, в общем-то, небольшом по сравнению с Москвой-2022 городе, кое-где узнал даже короткие тропки.
Успел вовремя, даже на минуту раньше Мисевича и Мулявина.
Худрук принёс новость: на концертах администрацией филармонии поручено спеть песню протеста на испанском языке. Предложена была испанская L’Estaca авторства Льюиса Льяка. Написана в шестидесятые годы и повествует о надежде испанского народа о свержении фашистского режима генерала Франко.
Репетицию почтил визитом Волобуев. Он цвёл, видимо, имея некоторое отношение к выбору саунда. Даже счёл уместным сказать несколько слов.
— Товарищи! Как мы знаем, фашистский генерал Франко умер, диктатура рухнула. Правда, испанский пролетариат не нашёл в себе сил окончательно сбросить иго империализма. Самые сознательные рабочие, как нам докладывают из Испании, продолжают петь L’Estaca, рассчитывая на освобождение страны и восход солнца социализма, вспоминают дружбу с Советским Союзом в предвоенные годы. Поэтому учим слова. Право на исполнение песни оплачено.
Почему-то не оплатили ни ноты, ни качественную запись. Или просто Волобуев забыл их принести. Песню слушали на кассетном магнитофоне, фотокопию текста раздали каждому.
Звучало она здорово, энергично, несмотря на общий лирический настрой и небыстрый темп. Прилагался и перевод, но без рифмы и стихотворного размера. Пелось о людях, прикованных цепями к столбу. Он прогнил, и если поднатужиться, то он рухнет, рухнет, рухнет[1].
Три раза повторялось tomba, tomba, tomba, что, наверно, и означало трёхкратное обрушение. Мелодика слов настолько соответствовала мотиву, что Егор во время последнего повторения припева обнаружил, что повторяет tomba, tomba, tomba за испанским певцом.