Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Он поставил свой фургон и зажег фонари на другом конце крокетной лужайки, перед церковью, под рыночным навесом, обычным для французских городков; и к тому времени, когда мы неторопливо направились туда, хозяин и его жена уже пытались совладать с публикой.
Происходил нелепый спор. Комедианты поставили несколько скамеек, и все, сидевшие на них, должны были уплатить по два су за удобство; скамьи были заполнены, пока ничего не происходило. Но как только жена хозяина театра появлялась, чтобы собрать деньги, и раздавались первые удары ее бубна, как все зрители вскакивали с мест и становились вокруг, заложив руки в карманы. Такое поведение, конечно, вывело бы из себя и ангела. Хозяин театра кричал со сцены, что он бывал во всей Франции, и нигде, нигде, даже у границ Германии, не встречал
Тут я не в первый раз убедился, насколько изобретательнее женский ум, когда надо придумать оскорбление поязвительней. Зрители хохотали, слушая тирады комедианта, но ядовитые выпады жены заставляли их огрызаться и громко протестовать. Эта женщина знала, как ударить побольнее. Она расправлялась с честью селения, как хотела. Из толпы раздавались сердитые голоса, но она насмехалась пуще прежнего. Две почтенные старые дамы рядом со мной, заплатившие за свои места, густо покраснели от негодования и начали довольно громко возмущаться наглостью этих скоморохов. Едва жена господина марионеток услышала это, как обрушилась на них: если бы почтенные дамы убедили своих соседей вести себя честно, то комедианты сумели бы соблюсти надлежащую вежливость, заверила она. Обе мадам, вероятно, уже отужинали и, быть может, пропустили по стаканчику вина; ну, так комедианты тоже любят ужинать и не позволят, чтобы у них прямо на глазах похищали их скудный заработок. Один раз дело дошло даже до небольшой потасовки между хозяином и группкой местных молодых людей.
Все происходившее очень удивило меня, потому что я отлично знаю французских артистических бродяг, которых повсюду любят. Всякий бродячий артист должен быть дорог сердцу человека правильного образа мыслей хотя бы уже потому, что он живой протест против духа конторы и лавки, необходимое напоминание, что жизнь не обязательно должна быть тем, во что мы ее обычно превращаем. Даже когда немецкий оркестр рано утром покидает город, отправляясь странствовать по селам среди лесов и полей, звуки его будят романтическое воображение. Нет ни одного человека, не достигшего тридцати лет, настолько омертвевшего, чтобы его сердце не дрогнуло в груди при виде цыганского табора. Мы еще не безнадежно пропитаны практицизмом. Человечество живо, и юность опять и опять храбро порицает богатство и отказывается от теплого местечка, чтобы отправиться странствовать с дорожной котомкой за спиной.
Англичанину особенно легко разговориться с французским гимнастом, потому что Англия – родина гимнастов. Всякий малый, затянутый в трико и осыпанный блестками, конечно, знает пару слов по-английски, так как наверняка пил английский эль [72] , а может, и выступал в английском варьете. По профессии он мой соотечественник. И, подобно бельгийским любителям водного спорта, он сейчас же воображает, что я и сам должен быть атлетом.
Но гимнаст – не мой любимец: в веществе, из которого он создан, слишком мало артистического. Его душа узка и приземлена, потому что его профессия чужда высоким идеям. Но если человек хотя бы настолько актер, чтобы кое-как сыграть дешевый фарс, ему открывается доступ к целому кругу совершенно новых мыслей. Ему есть о чем думать, помимо кассы. У него есть своя гордость, и, что гораздо важнее, он стремится к цели, которой никогда не может полностью достичь. Он отправился в паломничество, которое продлится всю его жизнь; в этом паломничестве нет конца, так как цель его – совершенство – недостижима. Артист старается ежедневно хоть немного, но совершенствоваться в своем искусстве или, даже оставив эти попытки, всегда помнит, что когда-то у него был высокий идеал, что когда-то он был влюблен в звезду.
72
Эль – одна из разновидностей пива, получаемая с помощью особой технологии брожения.
Пребывание даже на самой окраине искусства налагает печать благородства на внешность человека. Помнится,
Однажды в департаменте Сены и Марны в гостиницу, в которой я остановился, явилась бродячая труппа. Ее составляли отец, мать, две дочери – смуглые краснощекие девушки, которые пели и играли на сцене, не имея ни малейшего представления о том, как это делается, и такой же смуглый молодой человек, походивший на гувернера, который недурно пел и играл. Душой труппы, ее гением была матушка, насколько можно говорить о гениальности в применении к шайке таких бездарных шарлатанов; ее супруг не находил слов, восхищаясь ее комическим талантом. «Видели бы вы мою старуху!» – повторял он, кивая опухшей от пива физиономией.
Вечером они дали представление на дворе конюшни при свете пылающих ламп; этот жалкий спектакль был холодно принят деревенскими зрителями. На следующий вечер, едва зажгли лампы, хлынул сильный дождь, и актерам пришлось наскоро собирать свой жалкий реквизит и ретироваться в сарай, где они жили. Они промокли, озябли, остались без ужина. На следующее утро мой спутник, так же любивший бродячих артистов, как и я, собрал для них небольшую сумму и послал ее через меня, чтобы несколько утешить труппу. Я вручил деньги отцу; он от души поблагодарил меня, и мы вместе с ним выпили по чашке чаю в кухне, толкуя о погоде, дорогах, зрителях и тяжелых временах.
Когда я уходил, комедиант поднялся со шляпой в руке.
– Я боюсь, – сказал он, – что месье сочтет меня попрошайкой, но у меня есть к нему еще одна просьба.
В ту же минуту я возненавидел его.
– Мы опять играем сегодня вечером, – продолжал актер. – Конечно, я откажусь от денег месье и его друзей, которые и без того были так щедры. Но сегодняшняя наша программа действительно хороша, и я надеюсь, вы почтите нас своим присутствием. – Пожав плечами, он вдруг добавил с грустной улыбкой: – Месье понимает тщеславие артиста!..
Скажите на милость, тщеславие артиста! Такого рода вещи мирят меня с жизнью: оборванный, жалкий, невежественный бродяга с манерами джентльмена, и тщеславие артиста, которое питает его уважение к себе!
Но человек, покоривший мое сердце, – это месье де Воверсен. Прошло почти два года с того времени, как я увидел его в первый раз, и я от всей души надеюсь, что буду еще часто с ним встречаться. Вот его первая программка, которую я нашел когда-то на столе перед завтраком и сохранил в память о счастливых днях.
«Уважаемые дамы и господа!
Мадемуазель Феррарьо и мсье де Воверсен будут иметь честь исполнить сегодня вечером следующие номера:
Мадемуазель Феррарьо споет “Крошку”, “Веселых птиц”, “Францию”, “Тут спят французы”, “Голубой замок”, “Куда тебя отвезти?”
Мсье де Воверсен исполнит “Госпожа Фантен и господин Робине”, “Всадников-пловцов”, “Недовольного мужа”, “Молчи, мальчишка!”, “Мой чудак сосед”, “Вот мое счастье”, “Ах, вот как можно ошибиться!”»
Они устроили сцену в углу общего зала. И какой же вид был у мсье де Воверсена, когда он, с папироской в зубах, пощипывал струны гитары и следил за мадемуазель Феррарьо преданным собачьим взглядом! В заключение программы была устроена «томбола» – распродажа лотерейных билетов с аукциона: превосходное развлечение, азартное, как рулетка, но без какой-либо надежды на выигрыш, так что можно не стыдиться своей горячности. В любом случае тут можно только проиграть, и всякий торопился в этом состязании потерять как можно больше денег в пользу мсье де Воверсена и мадемуазель Феррарьо.