Душно в комнате моей…Все бесстыдней, все алей,Словно кровь раскрытой раныРдеют красные тюльпаны…В душном пламенном бредуЯ иду к тебе, иду…Словно кровь раскрытой раны,Словно красные тюльпаны,Все бесстыдней, все алейКрасный сон души моей!Альманах изд-ва «Шиповник», 1912. Кн. 17
* * *
Красные верблюды – зори мои, зори —По небу далекой чередой идут…Четками мелькают в вечернем моем взоре —За красным верблюдом красный верблюд…Ах, недолго ждать мне с тоскою покорной,Ждать, чтобы последний
зарею потух.Палицей огромной, чрез все небо чернойГонит их, торопит страшный пастух.На небо наплыли облаки-утесы…Близок, близок отдых. Спешите скорей!Там, в садах Аллаха надзвездные росы,Там каждый получит по жажде своей.Журн. «Современные записки».1928, № 34
* * *
На повороте ввысь душа остановилася,Душа, мы вместе, ты еще со мной.О, оглянись, скажи, чем ты пленилася,Что вспомнишь ты, покинув край земной?Ей вспомнится как будто дуновение,Как перезвон цветов, овеянных весной,Как тихих звезд серебряное пение,Не слышанное мной.И вспомнятся еще какие-то хрустальные,Лазурно-алые святые корабли,Не снившиеся, даже не мечтальные,Невиданные на морях земли.И вспомнится еще в веках обетованное,Чему названья нет на родине земной.Единое, блаженно-несказанное,Не познанное мной.Газ. «Русские новости», 17 янв. 1947
Два стихотворения
1
Опять тот сон! Опять полудремота!Ни образов, ни слов не уловлю…И в этом сне всегда уходит кто-то —Не знаю кто, но я его люблю.И я брожу по черным острым скалам,Перехожу бурлящие ручьи…Как тяжело моим глазам усталымИскать следы – сама не знаю чьи!И я в тоске смертельной пробуждаюсь,И я не знаю – сплю или не сплю.И все ищу, среди людей блуждая,Кого во сне так горестно люблю.
2
Старик, похожий на старуху,К роялю кресло подкатив,Стал пальцем подбирать по слухуСтаринный дедовский мотив.И вдруг запел, заблеял нежно,Как заболевшая овца,Так безобразно безнадежно,Так без начала, без конца:«Я очи знал. О, эти очи.Как я любил их, знает Бог!От их волшебной, страстной ночиЯ душу оторвать не мог».И как фальшивил он ужасно!Какие он там очи знал?А за окном блаженно-ясноЗакат безмолвный догорал.И луч над горестным виденьемПростер в воздушной высотеКак бы святым благословеньемОт нас сокрытой красоте.Журн. «Возрождение». Январь 1949, № 1
* * *
Когда я была ребенком,Так, девочкой лет шести,Я во сне подружилась с тигренком —Он помог мне косичку плести.И так заботился милоПушистый, тепленький зверь,Что всю жизнь я его не забыла,Вот – помню даже теперь.А потом, усталой и хмурой —Было лет мне под пятьдесят —Любоваться тигриной шкуройЯ пошла в Зоологический сад.И там огромный зверище,Раскрыв зловонную пасть,Так дохнул перегнившей пищей,Что в обморок можно упасть.Но я, в глаза ему глядя,Сказала: «Мы те же теперь,Я – все та же девочка Надя,А вы – мне приснившийся зверь.Все, что было и будет с нами,Сновиденья, и жизнь, и смерть,Слито все золотыми звездамиВ Божью вечность, в недвижную твердь».И ответил мне зверь не словами,А ушами, глазами, хвостом:«Это все мы узнаем самиВместе с вами. Скоро. Потом».Журн. «Дело».1952, № 2
Письмо в Америку
Доплыла я до тихого берегаЧерез черный и злой океан.И моя голубая АмерикаЛучше ваших коммерческих стран.Вот придут ко мне Ангелы гордыеИ святых осуждающих клирИ найдут, что побила рекорды яВсех грехов, оскверняющих мир.Я заплачу: «Не вор я, не пьяница,Я томиться в аду не хочу».И мохнатая лапа протянетсяИ погладит меня по плечу.«Ты не бойся засилья бесовского, —Тихо голос глухой прорычит, —Я медведь Серафима Саровского,Я навечный и верный твой щит.С нами зайчик Франциска АссизскогоИ святого Губерта олень,И мы все, как родного и близкого,Отстоим твою грешную тень.Оттого что ты душу зверинуюНа святую взнесла высоту,Что последнюю ножку куринуюОтдавала чужому коту.Позовет тебя Мурка покойная,Твой любимый оплаканный зверь,И войдешь ты, раба недостойная,Как царица в предрайскую дверь».Вот какие бывают истории.Я теперь навсегда замолчу.От друзей вот такой категорииЯ вернуться назад не хочу.Журн. «Дело». 1952, № 2
* * *
Хочу, вечерняя аллея,В твоих объятьях холодеяШаги последние пройти,Но меж ветвей твоих сплетенных,Нездешней силою согбенных,Нет ни возврата, ни пути.Уже полнеба ночь объяла,Но чрез сквозное покрывалоТвоей игольчатой хвоиЗловеще огнь заката пышетИ ветр не благостный колышетВершины черные твои.На Западе. Антология русскойзарубежной поэзии. Нью-Йорк, 1953
Воспоминания
Бальмонт
К Бальмонту у нас особое чувство. Бальмонт был наш поэт, поэт нашего поколения. Он – наша эпоха. К нему перешли мы после классиков, со школьной скамьи. Он удивил и восхитил нас своим «перезвоном хрустальных созвучий», которые влились в душу с первым весенним счастьем.
Теперь некоторым начинает казаться, что не так уж велик был вклад бальмонтовского дара в русскую литературу. Но так всегда и бывает. Когда рассеется угар влюбленности, человек с удивлением спрашивает себя: «Ну, чего я так бесновался?» А Россия была именно влюблена в Бальмонта. Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки:
Открой мне счастье,Закрой глаза…
Либеральный оратор вставлял в свою речь:
– Сегодня сердце отдам лучу…
А ответная рифма звучала на полустанке Жмеринка-товарная, где телеграфист говорил барышне в мордовском костюме:
– Я буду дерзок – я так хочу.
У старой писательницы Зои Яковлевой, собиравшей у себя литературный кружок, еще находились недовольные декаденты, не желающие признавать Бальмонта замечательным поэтом. Тогда хозяйка просила молодого драматурга Н. Евреинова прочесть что-нибудь. И Евреинов, не называя автора, декламировал бальмонтовские «Камыши».
Камыш-ш-ши шуршат…Зачем огоньки между ними горят…
Декламировал красиво, с позами, с жестами. Слушатели в восторге кричали: «Чье это? Чье это?»
– Это стихотворение Бальмонта, – торжественно объявляла Яковлева.
И все соглашались, что Бальмонт прекрасный поэт.
Потом пошла эпоха мелодекламации.
В моем саду сверкают розы белые,Сверкают розы белые и красные,В моей душе дрожат мечты несмелые,Стыдливые, но страстные.