Алмазная реальность
Шрифт:
Иначе кто же прибил проигравших к столбам? Кто разжигал костры? Кто играл человеческими головами в футбол?
Были победители: Лежащие теперь рядом с проигравшими. Такие же истлевшие, иссушенные, обглоданные шакалами и гиенами. Такие же мертвые.
Мы шли мимо, стараясь не смотреть на распятые кости, на обуглившиеся скелеты, скалящиеся почерневшими зубами. Что произошло здесь? Знают ли об этом Службы безопасности? Может быть, и знают…
Толстого Карунгу долго тошнило, но мы не остановились, и он догнал нас позднее.
Когда мы стали на ночлег, окончательно
Но Коваленко был плох. Наркотики уже почти не действовали, он бредил. Да и двигаться в темноте было опасно.
Таманский сидел на сухой коряге и, как сомнамбула, смотрел перед собой пустыми глазами. Его слегка покачивало.
– Устал, журналист?
Он посмотрел на меня, как не увидел.
– Что там было? – спросил он одними губами.
– Пропавшие батальоны были… – ответил я и, уже договорив, понял, что он спрашивал не о том. Журналюга был опытный, видел наверняка и не такое… Хотя что может быть страшнее того, что мы видели, я не знал. И знать не хотел.
– Не про то. Я имею в виду… – Таманский сглотнул. – Туман… Там. На дороге.
Я отвернулся. В небе медленно, словно неохотно, разгорались звезды. Такие свежие, как будто вымытые. К ним не пристает копоть костров, которые жгут на Земле существа, называемые людьми.
Вдруг мне вспомнился тот чернокожий водитель с подругой, у которого мы конфисковали грузовик.
– Тайное оружие великой мозамбикской революции… У вас была революция, да?
– Ну…
– Вот тебе и ну. Гиперболоид, оружие пролетариата. – Я посмотрел в печальные глаза журналиста. – Спать пора, Таманский. Завтра большой день будет. Длинный. Так что ложитесь, господин журналист.
– А вы? – вдруг спросил он. Заботливый выискался.
– Моя стража первая.
Таманский завозился, устраиваясь на ночлег. Как он спит со связанными руками?
– Мозес?..
– Что?
– Как вы думаете, к чему эта война? – спросил по-русски. Про то, что Абе тоже знает этот язык, Таманский не догадывается.
– К дождю…
– Я серьезно, вы же должны задумываться… Вы же не просто служака-генерал. Кому это нужно, кто стоит за всем этим? Как по-вашему?..
– Ламбразони? – Я почувствовал, что итальянец поднял голову: «Да, мой генерал?» – Если господин журналист скажет еще хоть слово до утра, я разрешаю вам его пристрелить.
В наступившей тишине я услышал, как Карунга что-то шепчет Таманскому. Наверное, убеждает молчать.
– К тебе, толстяк, это тоже относится!
– Кстати, а что бы ты ответил журналисту? Снова ночь, снова горит рядом костер. Снова звезды ярко искрятся, вторя его смеху.
– На что?
Он молчит, а мне страшно смотреть в его сторону. Сам не знаю, что я боюсь там увидеть.
– На что ответил? – повторяю я.
– Два вопроса. Он задал тебе два вопроса. Первый вопрос к тебе явно не относится… Так что…
Я снова услышал голос Таманского: «Как вы думаете, к чему эта война? Кому это нужно, кто стоит за всем этим?»
– Так что бы ты ответил журналисту? Если бы этот разговор происходил строго между вами?
– Ничего. Откуда мне знать? Планы маршалов меняются, как ветер. Сегодня одно, завтра другое. Глупо искать смысл там, где его нет…
– Именно… Нет логики, правда? Нормальной человеческой логики нет. На первый взгляд. Но ты прикидываешься дурачком. А даже журналист отметил, что ты не просто служака-генерал.
– Я действительно не знаю… Война всегда имеет четкие цели. Это средство, которым пользуются, когда все возможности для достижения поставленной цели уже исчерпаны. А если возможности исчерпаны, значит, они исчерпаны в борьбе за что-то. Во имя некой цели. Захват территорий. Захват ресурсов. Уничтожение инородцев. Расширение жизненного пространства, усиление собственной власти или освобождение от чьей-либо власти. Всегда есть цель. Я первый раз вижу войну как упражнение в стратегической науке. Это глупо, так что мне нечего ответить журналисту. А вступать с ним в дебаты я не настроен.
– Хорошо. Эта война бессмысленна, – согласился Легба, и я, переборов страх, взглянул на него.
Он сидел. Черный на фоне черноты. И ничего особенного в его облике не было… только на поясе болтается маленькая куколка.
Я отвел глаза.
– Хорошо, – снова повторил он. – А что касается второй части вопроса? Кому это нужно?
– Еще лучше… Кому может быть выгодна бессмыслица? Знаешь, я не готов к таким разговорам. Все мои люди либо уже умерли, либо скоро умрут. Я прошел через ад, я убил… – тут я поперхнулся, – массу хороших солдат. Эта война катится через меня, как огромная, грязная телега, груженная трупами… А ты спрашиваешь меня, кому это все нужно! Я не знаю! Может быть, помешанному на виртуальности Нкелеле, может быть, такому же психу Ауи, который даже спит в онлайновом режиме…
Я замолчал. Какая-то мысль проскользнула по самому краю моего сознания.
– Может быть… они в шахматы так играют… – уже тише сказал я, а про себя подумал: «Кто – „они“?»
– Знаешь. – Звезды вспыхнули острыми искорками, вторя его дробному смеху. Он говорит размеренно, спокойно. – Этим миром некогда заправляли духи, лоа, боги. Не в названии дело… Лоа, добрые и не очень, плохие и хорошие, лепили этот мир, как ком глины. Создавали, разрушали. Ссорились. Вселялись в людей, причиняя им страдания или доставляя высшее блаженство… От которого, впрочем, частенько сходили с ума. Я думал, то время безвозвратно ушло. Но люди… Вы просто не умеете ценить свою свободу. Вам всегда нужен Бог. Пусть даже из машины.
Я видел, как он растворяется в темноте ночи. Костер полыхнул в последний раз. Тихо шептали о бесконечном красные в серебристой золе поленья…
– Шахматы… – донеслось до меня.
Мы вышли к водохранилищу на следующий день.
Коваленко осталось жить считанные часы. Ламбразони все больше уходил в себя. Таманский явно подумывал о побеге.
А я не мог отделаться от последнего слова лоа. В шахматах даже короли всего лишь фигуры.