Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра
Шрифт:
Через несколько месяцев он ослабел настолько, что перестал приходить в Будда-холл. Он все время проводил в своей комнате. Люди уже не так сильно зависели от его присутствия во время медитации. Несколькими годами раньше мы бы ужасно разволновались и расстроились, но теперь мы постепенно начинали принимать факт его ухода.
И тогда в ашраме начался бум творчества. Люди танцевали, устраивали пантомимы, театральные представления, играли музыку прямо на улице. Многие из тех, кто раньше никогда не занимался живописью, начали рисовать. В первых двух коммунах у нас не было пространства для исследования собственного творчества. Когда мы только вернулись в Пуну, все наши сады были заброшены. Но сейчас
Когда Ошо ослабел настолько, что больше не мог работать с Нилам и вникать в то, что творится в ашраме, он стал во время обедов и ужинов общаться лишь с Анандо, которую он звал «ежедневной газетой», и Джайешем. Каждый день он спрашивал, все ли хорошо в ашраме без него. Да, в ашраме все было хорошо. Кажется, до нас наконец начало доходить его послание. Среди нас больше не было борьбы за власть, не было иерархии. Теперь люди работали, потому что им это нравилось, а не потому, что они ждали за работу награду. Ошо также интересовало, в достаточной ли мере мы заботимся о вновь прибывших. Есть ли у них возможность знакомиться и дружить с теми, кто живет в ашраме уже давно.
Он попросил, чтобы мы выкрасили все здания ашрама в черный цвет и вставили синие стекла, а также чтобы мы построили несколько пирамид. Дорожки ашрама должны были быть сделаны из белого мрамора и по ночам освещаться зелеными фонарями в виде колонн. Он всегда замечал, что какой-то фонарь перегорел, и настаивал, чтобы у лебедей в пруду тоже был свет, чтобы они не чувствовали себя одиноко. Он не упускал ни мельчайшей детали. Он очень хотел, чтобы ашрам стал красивым. Он обращал внимание на людей, стоящих около Будда-холла, ждущих своей очереди попасть в зал. Он хотел, чтобы у всех была возможность побывать внутри, и поэтому если замечал, что какой-то человек стоит на улице слишком часто, то просил, чтобы его впустили.
Ошо подарил мне все краски и кисти, какие у него были, и хотя я никогда прежде не рисовала, он всячески подбадривал меня и советовал поучиться у Миры (прекрасной японской художницы, необузданной и свободной). Проходя через мою комнату в столовую, он подходил к моему столу и спрашивал: «Ну что, ты сегодня рисовала?» И если я оставляла для него свои «творения», он брал их в руки и внимательно рассматривал, поднося к свету, чтобы лучше видеть. И все же мне было трудно принимать его комплименты, ведь я считала, что не умею рисовать.
К концу сезона дождей, в августе настало время великого празднования, поскольку Ошо снова стал приходить в Будда-холл. Он просто сидел с нами в тишине. Казалось, мы вступили в какую-то новую фазу нашего общения с ним, и радость от того, что мы вновь могли его видеть, совершенно не омрачилась даже тем сообщением, которое он передал через Анандо: «Лишь немногие поняли мои слова».
Входя в зал, он махал руками, приглашая всех танцевать, и зал взрывался от музыки и восторга. Затем в течение десяти минут мы просто сидели рядом с ним, и в эти десять минут я достигала таких же высот, что и прежде, но тогда для этого мне нужен был целый час. По дороге домой в машине Ошо обычно поворачивался ко мне и спрашивал, все ли было в этот раз хорошо. Хорошо? Все было просто великолепно! Каждый вечер он задавал один и тот же вопрос таким невинным тоном, словно это не из-за него мы взрывались от восторга. Он очень хотел, чтобы люди не скучали по дискурсам. Я говорила ему, что мы настолько счастливы, что у нас есть возможность хотя бы видеть его, что никто из нас даже и не вспоминает о дискурсах.
Позже в том же месяце у него начался отит, но потом выяснилось, что это вовсе не отит, а зуб мудрости, который нужно было удалить. Однако сделать это было очень сложно. Каждый раз, когда ему нужно было лечить зубы, мы беспокоились о том, что он становится настолько слабым, как будто его «корни уже почти все вырваны из земли».
20 августа, во время очередного лечения, Ошо сказал: «Странно. Мне явился символ Ом. Этот знак становится явным лишь перед смертью». После сеанса он нарисовал этот символ на листе бумаги. 29 августа: «Символ Ом в синих тонах постоянно стоит у меня перед глазами». Тот раз я очень хорошо запомнила. Я все время думала, что его слова были слишком фантастичными, слишком возмутительными. Разве могла я принять то, что Ошо говорит о приближении собственной смерти? «Нет, – твердила я себе, – он это специально говорит, чтобы приблизить нас к просветлению».
Ошо продолжал приходить в Будда-холл, чтобы посидеть с нами. Музыка перемежалась с периодами тишины. Ошо был доволен «встречами», так он назвал то, что между нами происходило. Теперь он часто повторял, что наконец нашел своих людей и что это очень хорошие люди.
«Встреча была прекрасной, отклик людей был прекрасным. Никто до меня не пытался работать на таком уровне сразу со многими людьми. И музыка звучала именно тогда, когда я хотел. Мне нужно еще несколько дней, мне не нужны недели. Вы должны помочь мне еще немного побыть в теле», – сказал он, в очередной раз сидя в кресле у зубного.
После целого года невероятных усилий (Ошо подгонял Анандо, говоря: «Если комната не будет готова в ближайшем будущем, она станет моей могилой!») зал Чжуан-цзы был наконец готов, и 31 августа мы все испытывали счастье оттого, что Ошо впервые спал в прохладной комнате, отделанной мрамором и хрусталем.
У Ошо так сильно болели зубы, что его дантист, Гит, позвал доктора Моди, местного стоматологического хирурга. Ошо обычно предпочитал, чтобы о его здоровье заботились его люди, потому что их величайшая любовь была уже сама по себе целительной. И все же, доктор Моди мог увидеть то, чего не видел Девагит. Когда доктор пришел, сложилась забавная ситуация. При виде его Ошо улыбнулся и сказал: «Вы думаете, что пришли работать со мной, но это я буду работать с вами».
Ошо использовал любую возможность помочь нам пробудиться. Лечение зубов требовало много времени. Но несмотря на адскую боль главным для Ошо все же оставались мы и наша осознанность. Он постоянно твердил, что мое бессознательное его изводит. Из-за моей потребности быть нужной от меня исходила опасность. Он говорил мне много прекрасных и теплых слов, но я пропускала их мимо ушей и слышала лишь то, что он говорил о моей потребности. Однажды он сказал: «Вы все для меня очень много значите. Но вы поймете это только тогда, когда меня не станет». И это оказалось правдой, но в то время это было за пределами моего понимания. «Четана, ты такая любящая. Где бы ты ни находилась, ты всегда в со мной», – говорил он и в то же время просил меня выйти из кабинета, где ему лечили зубы.
Однажды он попросил меня выйти, сказав, что это было вопросом жизни и смерти. Я сидела в своей комнате и недоумевала, что он имел в виду? Говорил ли он про свою жизнь и смерть, или про мою? Возможно, он сказал, что если я не пойму этого, если я недостаточно осознанная и не вижу своей обусловленности, то это величайшее препятствие на моем духовном пути. И тогда это может быть как-то связано с моей жизнью и смертью. Я и представить себе не могла, что это могло хоть как-то относиться к его собственной жизни и смерти.