Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра
Шрифт:
Когда в тот день лечение закончилось, мне сказали, что он все еще слышит, как я продолжаю просить. Я была озадачена. Мне-то казалось, что я сидела в полнейшей тишине.
Авирбава, женщина, с которой мы познакомились на Крите во время нашего мирового турне, несколько раз тоже была с нами, когда Ошо лечили зубы. Она сидела и обнимала стопы Ошо. Он сказал, что ее любовь к нему была чистой и невинной. Иногда присутствовала Нирвано. Анандо сидела сбоку от Ошо и записывала его слова, а он в это время простукивал ее сердечную чакру и шутил, что пишет прямо у нее на сердце. Всегда на таких сеансах был Амрито. Ошо часто просил его встать, а потом сесть. Еще были, конечно же, Гит и его помощницы: Ашу и Нитьямо (девушка из Манчестера, она была тихоней,
Большую часть времени Ошо проводил в своей новой комнате, он тяжело болел. Всегда, когда у него шло обострение, возникало много трудностей, потому что как только ему давали лекарство от какой-нибудь одной болезни, у него тут же начинало болеть что-то еще, и каждый раз ему было все хуже и хуже. Его тело имело очень тонкие настройки, диета и лекарства были подобраны специально, чтобы поддерживать баланс. Малейшее отклонение, хотя мы и понятия не имели, было ли оно на самом деле малейшим, причиняло кучу неприятностей. И все же Ошо всегда знал, в чем нуждалось его тело, и когда приходил врач, то скорее он слушал Ошо, нежели говорил сам. Ошо уже давно не ел нормальной еды и в течение нескольких дней только пил воду.
Но, наконец, настал великий день, когда ему захотелось есть. Саньясины из одной японской деревушки специально для него сами сделали целый набор пиал, покрытых глазурью. Пиалы были черными, с рельефными серебряными лебедями в полете. К чашкам прилагался такой же красивый поднос. Я принесла Ошо еду и, пока он ел, сидела у его ног рядом с Авирбавой. Это был один из моих алмазных моментов. Я думала, что раз он ест, то все будет хорошо, что он поправится и останется с нами навсегда. Для меня это так много значило, и я плакала от радости, которой не суждено было продлиться долго.
Рентгеновские снимки челюсти Ошо были показаны врачам, которые не были саньясинами, и они все в один голос согласились, что подобное разрушение костной ткани и, в частности, зубов, могло быть вызвано только радиацией. Когда Ошо был в американской тюрьме, его облучали.
Я получила от Ошо сообщение, что больше не буду о нем заботиться. «Он хотел бы, чтобы ты стирала его одежду», – сказал мне Амрито. Меня это очень тронуло, ведь прежде он никогда не говорил, что хочет, чтобы я что-то для него делала. Меня всегда спрашивали, хотела бы я что-то делать, но ни разу не говорили, чего он хочет сам. Больше я не присутствовала на его лечении. Но Ошо сказал Анандо: «Ну вот, Четана ушла, теперь ты начала». Оказывается, она тоже бессознательно его изводила.
Сейчас, когда я это пишу, то никак не могу понять, почему тогда я не осознавала, чему Ошо пытался меня научить. Помню, как обижалась, терялась, злилась, но все было словно во сне. Теперь же ума не приложу, как я раньше этого не понимала. Он заставлял меня смотреть ВНУТРЬ, в себя, в свой собственный мир, увидеть свою бессознательную обусловленность и подняться выше нее. Много раз я слышала, как он говорил: «Вы доходите до самой грани, но тут же отступаете». В тот период я слепо блуждала туда-сюда, проходя мимо открытой двери, иногда даже задевала рукой дверной косяк. Но просьбы не присутствовать во время лечения оказалось недостаточно. Ошо попросил меня уходить из ашрама во время этих сеансов вместе с Анандо. В первый раз, когда это случилось, мы отправились к нашим друзьям, которые жили возле реки. Я хотела с пользой провести время и взяла с собой солнцезащитный крем, надеясь позагорать у них на крыше. По дороге обратно в ашрам я сказала Анандо: «Отличное начало дня! Было бы здорово проводить так каждое утро!»
Меня «высылали» из ашрама все чаще, и порой мне было некуда идти. Однажды я пять часов просидела у каменной стены на улице, где росли банановые деревья, на задворках ашрама. Мой энтузиазм относительно замечательного утреннего загара испарился. Меня все чаще посещали мысли, а не сбежать ли мне в Гималаи. Я ощущала себя беспомощным котенком, не способным разобраться в собственном подсознании. Я не слышала внутри себя голоса, который постоянно молил о любви, словно нищий. Мне никак не удавалось пройти глубже. Я не могла понять, но вместе с тем знала, что Ошо никогда ничего не делает просто так. Он не сказал ни одного слова, которое не было бы наполнено пониманием и стремлением нас пробудить.
Бывать в доме Ошо и знать, что в любой момент я могу его потревожить, даже сама того не замечая, стало для меня сильным стимулом учиться быть в моменте. Когда я осознанна и нахожусь здесь и сейчас, мое бессознательное не может шуметь.
Во время стирки я следила за тем, чтобы не витать в облаках, потому что знала, что именно в такие моменты подсознание и работает. Я внимательно следила за теми моментами, когда мое подсознание могло делать свое дело без моего ведома.
Однажды, возвращаясь с обеда, я встретила Амрито, который ждал меня возле входа в Лао-цзы. Он передал сообщение Ошо, что я и Анандо должны немедленно покинуть дом. Думаю, я восприняла это не слишком болезненно, потому что в последние несколько дней испытывала благодарность за то, что Ошо подталкивал меня к самой себе. После того, как я провела большую часть дня, осознавая свои шаги на пути к обнаружению внутреннего «Я», я почувствовала себя хорошо. Я поблагодарила Амрито и пошла собирать вещи. Единственное, меня почему-то тошнило.
Ко мне пришли друзья, чтобы помочь мне все упаковать. Однако тошнота усилилась. Я думала, что это из-за слишком жирного обеда.
«Конечно, – успокаивала я себя, – это вовсе не эмоциональное, это просто жирная пища».
Наконец, все мои вещи были вынесены, и какой-то Свами уже был готов занять мою комнату.
Я шла от ворот Лао-цзы в свой новый дом по мраморной дорожке и смотрела на дерево, которое мы называли «Лесное пламя». Я любовалась тем, как его ветви раскинулись над дорогой, создавая ажурный полог удивительной красоты. Каждый вечер, когда Ошо возвращался на машине из Будда-холла, дерево усыпало дорогу ярко-оранжевыми цветами. Ежедневно к семи часам дорогу поливали из шланга и подметали, так что не было видно ни единого опавшего листочка. Но затем, прямо перед возвращением Ошо, дерево осыпало дорогу цветами, и это выглядело как подношение богов Ошо, едущему на машине сквозь дымку оранжевых цветов.
Я шла мимо «Лесного пламени». Мне было ужасно грустно, что я покидаю дом Мастера вот так. Кто знает, может быть, это было началом глобальных перемен в ашраме? Может, теперь ашрамом будут управлять мужчины? Ошо был первым мистиком, давшим женщинам шанс прикоснуться к миру духовности, но, возможно, женская обусловленность настолько глубока, что не стоило этого делать. А вдруг это конец всем женщинам? Я вошла в свою комнату, и меня вырвало.
Мы с Анандо переехали в новые комнаты в доме Мирдада, прямо через дорогу от ашрама. Но когда все вещи были перевезены, нам позвонил Амрито и сообщил, что, как только он сказал Ошо, что мы с Анандо выехали из дома, Ошо сказал: «Скажи им, что они могут вернуться». Я села на пороге и расплакалась.
В тот же день Ошо выехал из своей новой комнаты. Он провел в ней всего две недели. Он называл ее «магической», «уникальной» или «настоящей Калифорнией». Ошо спросил Амрито, может ли он вернуться в свою старую спальню (Ошо хотел, чтобы ее переделали в комнату для гостей). Пока Амрито кивал головой, Ошо встал с постели, вышел из «Калифорнии» и прямиком направился в свою прежнюю комнату. Он так и не объяснил почему, и никто его об этом не спрашивал.
Ошо вырвали десять зубов, и после недельного отдыха он сказал, что снова будет приходить в Будда-холл и сидеть с нами в тишине, а я могу его сопровождать. Когда я его увидела, я поразилась, настолько он изменился. Его походка стала другой – медленнее и какой-то детской. Он казался легче и при этом абсолютно незащищенным и ранимым. Но, что самое странное, он выглядел еще более просветленным! Казаться «более просветленным» вообще-то бессмысленно. Я сказала об этом Ошо, и он улыбнулся.