Алмазный мой венец (с подробным комментарием)
Шрифт:
Как и подавляющее большинство поэтов нашего города, ключик вырос из литературы западной. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе Щепкиной-Куперник что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку». {315}
Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки:
«Теперь он ламповщик в театре у Мольера». {316}
315
Здесь К. начинает «краткую прогулку» по тем страницам записей Ю. Олеши, которые сам автор «Трех толстяков» условно объединил заглавием «Золотая полка». Ср. в этих записях: «В юности я подражал Ростану (опять-таки Щепкиной-Куперник) — сочинял комедию в стихах».[389]
316
Ср. у Ростана в переводе Т. Щепкиной-Куперник: «Я… я… ламповщиком служу я… у… Мольера» (реплика Рагно, V действие, VI явление).
Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран».
«…смотри, — по темным странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле»… {317}
Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, ради этого слова было написано все стихотворение.
Потом настало время Метерлинка. {318} Некоторое время ключик носился с книгой, кажется Уолтера Патера, «Воображаемые портреты» {319} , очаровавшей его своей раскованностью и метафоричностью. Зачитывался он также «Крестовым походом детей», если не ошибаюсь Марселя Швоба {320} . Всю жизнь ключик преклонялся перед Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира {321} , что не мешало ему в то же время очень ловко сочинять поэзы под Игоря Северянина, а позже даже восхищаться песенками Вертинского; это тогда считалось признаком дурного тона, и совершенно напрасно. Странность, которую
317
Приводим полный текст этого ст-ния Ю. Олеши по автографу:[390]
Г. А. Шенгели
Данте:«Ты, Боже, герцог… Но каких владений?Какое имя из других нежней?Перебираю сладкие, земныеи руки отряхаю и гляжу:текут, текут… <нрзб>и падают, сияя и звеня.Тоскана? —Видишь: это Твой Георгий!Смотри: смеется, шлем раскрылся розой…Ему не страшно биться в день такой,меж лютиков, на зелени, в траве,когда на небе — облак или плод,архистратиг — садовник или воин?Конь бел, как горлинка, как рыба, —он плещется и вьется от сияньядвух длинных шпор, двух золотых комет!Дракон не страшен воину такому,дракон для грешников — исчадье ада,для праведников — ящерица лишь,для рыцаря святого — только сердцеиссохшее и черное, как боб!Тоскана — ты не хочешь? Есть другие…Вот слушай: Роза. Роза.Был инок, неумелый в ремеслах:ни киноварью алой, драгоценнойзаглавия по золоту писать,ни рисовать, как круглою рукоюПодносит Ева яблоко Адаму,и с пальмы змей качается над ней,ни сочинять, в сладчайший лад псалма,о том, как лань зеленою тропоюиз мокрых кущ явилась,и сиялкрест на челе —весенним смутным утром, —так ничего не знал он, не умел,но только пел, как ветер пел:Мария! —и Богоматерь, Деву Пресвятую,из братьи всей усердней почитал.Смеялись иноки, но ты, о Боже,Ты знаешь все — кому удел какой…И вот, когда он умер,на устах,Покрывшихся смертельной чернотою,пять алых роз Паникадилом дивнымвдруг расцвели —пять страстных букв: Мария,стеблями от замолкнувшего сердца,Чей весь златой Ты пробовал в тот час».Так говоря, что видит Алигьери:Куст розовый, где листья — латы, розы —<нрзб> без рукавиц слабеющие руки:пять лепестков — персты сложились купно,отягчены сияющей пчелою:она уйдет, уйдет звеня — с венцав ладонь —в темнеющую кровью сердцевину,где листья вкруг — военные зубцыжелезных нарукавников доспеха!Где головы — когда так много рук?Кто их поверг и смял под конским брюхоми улетел, сияя стременами,стремительный, как искра из меча?И поднимает очи Алигьерии узнает, кто рыцарей поверг:там, над кустом,шумел, сиял и раскрывался Рай…Струился свет, стекая, как Архангел,меняя драгоценные цвета, —огромный свет,свет конницы небесной,свет плата Вероники,свет от одежд, лица, очей, от руктам, над кустом,представшей Беатриче.И Алигьери знал, какое имядать Господу владениям Его.Он так сказал:«Как к Господу, умерши, прихожу,и спросит он:„Чего тебе я не дал?“„Что мне хотеть? — тогда Ему скажу:Раз я любовь великую изведал.“И покажу: „Гляди по темным странам, —там в высоте, в текучей смутной мгле,горит звезда. Ее Альдебараномживущие назвали на земле.Когда бы вдруг с небес рука Твояменя совсем забыла б меж другими, —то и тогда что требовал бы я,раз женщины нежнее было имя?“»318
Об увлечении Ю. Олеши Метерлинком см. в его записях.[391]
319
Уолтер Патер (1839–1894) — см., например, издание: Патер У. Воображаемые портреты. — Ребенок в доме. М., 1908.
320
Марсель Швоб (1867–1905) — речь идет об издании: Швоб М. Крестовый поход для детей. СПб., 1910.
321
Об отношении Ю. Олеши к Эдгару По см. в его записях.[392]
Ключик упорно настаивал, что Вертинский — выдающийся поэт, в доказательство чего приводил строчку: «Аллилуя, как синяя птица» {322} .
Самое поразительное было то, что впоследствии сам неумолимый Командор сказал мне как-то раз, что считает Вертинского большим поэтом {323} , а дождаться от Командора такой оценки было делом нелегким.
Ключик опередил нас независимостью своих литературных вкусов. Он никогда не подчинялся общему мнению, чаще всего ошибочному.
322
Из песенки Александра Николаевича Вертинского (1889–1957) «Аллилуйя» (1916–1917).
323
В мемуарах Л. Ю. Брик рассказывается о том, что В. Маяковский любил напевать юмористически переиначенные строки из песенки А. Вертинского «Лиловый негр» (1916).[393] См. также в записях Ю. Олеши: «Я хочу вспомнить здесь, в этом некрологе ушедшему артисту и, безусловно, поэту, мнение о нем Владимира Маяковского, не оставшееся у меня в памяти в точности, но сводившееся к тому, что он, Маяковский, очень высоко ставит творчество Вертинского».[394]
Увлекался ключик также и Уэллсом, которого считал не только родоначальником целого громадного литературного направления, но также и великим художником, несравненным изобразителем какой-то печально-волшебной Англии начала двадцатого века, так не похожей на Англию Диккенса и вместе с тем на нее похожей. {324}
Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на Командора, автора почти всегда фантастических поэм и «Бани» с ее машиной времени. {325}
324
Об отношении Ю. Олеши к Г. Уэллсу см. в его записях.[395]
325
Ср. с репликой изобретателя Чудакова из «Бани» Маяковского: «Смотри, фейерверочные фантазии Уэльса, футуристическая мощь Эйнштейна, звериные навыки спячки медведей и иогов — вс"e, вс"e спрессовано, сжато и слито в этой машине».[396]
Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого и Достоевского, как бы исключающих друг друга, но в то же время так прочно слившихся в творчестве ключика. {326}
Воздух, которым дышал ключик, всегда был перенасыщен поэзией Блока. Впрочем, тогда, как и теперь, Блоку поклонялись все.
Однажды я прочитал ключику Бунина, в то время малоизвестного и почти никем не признанного. Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось проникнуть в тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из деревни, где он жил репетитором в доме степного помещика, ключик прочитал мне новое стихотворение под названием «В степи», посвященное мне и написанное «под Бунина».
326
Ср. однако в мемуарах Л. И. Славина: «Есть мнение, особенно распространенное в актерской среде, что Достоевского с его визионерством, с его мучительными резекциями души, с его обостренным вниманием, направленным на самого себя, Олеша предпочитал всем другим художникам. Это заблуждение основано на неполном знании Олеши. Толстой — вот к кому тянулось все то доброе и ясное, что было в Олеше. Признаки неприязни к Достоевскому и прежде проскальзывали в печатных высказываниях Олеши».[397] Об отношении Ю. Олеши к Достоевскому см. в его записях.[398]
«Иду в степи под золотым закатом… Как хорошо здесь! Весь простор — румян и все в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман» {327} — ну и так далее.
Я был очень удивлен.
Это было скорее «под меня», чем «под Бунина», и, кажется, ключик больше никогда не упражнялся в подобном роде, совершенно ему не свойственном: его гений развивался по совсем другим законам.
Думаю, что влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский — польский декадент, имевший в то время большой успех. «Под Пшибышевского» ключик написал драму «Маленькое сердце», которую однажды и разыграли поклонники его таланта на сцене местного музыкального училища. {328} Я был помощником режиссера, и в сцене, когда некий «золотоволосый Антек» должен был застрелиться от любви к некой Ванде, я должен был за кулисами выстрелить из настоящего револьвера в потолок. Но, конечно, мой револьвер дал осечку и некоторое время «золотоволосый Антек» растерянно вертел в руках бутафорский револьвер, время от времени неуверенно прикладывая его то к виску, то к сердцу, а мой настоящий револьвер как нарочно давал осечку за осечкой. Тогда я трахнул подвернувшимся табуретом по доскам театрального пола. «Золотоволосый
327
Это ст-ние Ю. Олеши было впервые опубликовано Е. Розановой.[399] Приводим его полный текст по автографу:[400]
Вал. Катаеву.
Иду в степи под золотым закатом…Как хорошо здесь! Весь простор — румян,И все в огне, а по далеким хатамПолзет, дымясь, сиреневый туман…Темнеет быстро. Над сухим бурьяномВзошла и стала бледная лунаИ закачалась в облаке багряном.Все умерло. Бескрайность. Тишина.А вдоль межи — подсолнечники-астры…Вдруг хрустнет сзади, будто чьи шаги,Трещит сверчок, а запоздалый ястребВ зеленом небе зачертил круги…Легко идется без дневного зноя,И пахнет все, а запахи остры…Вдали табун, другой: идут «в ночное»И запылали в синеве костры…1915. Июль.
Об отношении Олеши к И. Бунину и о знакомстве с ним через посредничество К., см.: Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 304–309.
328
Ср. в «Автобиографии» Ю. Олеши: «Литературой стал заниматься поздно, лет восемнадцати. Стихи. Написал пьесу — „Маленькое сердце“. Ставилась в Одессе. Один раз. Провалилась. Подражал Пшибышевскому».[401] Об увлеченности молодого Олеши творчеством польского модернистского прозаика и драматурга Станислава Пшибышевского (1868–1927) свидетельствует и то обстоятельство, что эпиграфом из него сопровождается одно из ст-ний Олеши 1916 г.[402] О пьесе Олеши «Маленькое сердце» ср. в мемуарах Б. В. Бобовича: «Много лет назад Олеша читал нам свою юношески трогательную лирическую пьесу „Маленькое сердце“. Уже тогда она свидетельствовала об авторском вкусе, протестующем против шаблона и литературной приземленности. Было в этой пьесе что-то от Стриндберга, но собственное ощущение явлений, влечение к прекрасному в этой пьесе светилось совсем по-олешински. Мы, участники литературного кружка „Зеленая лампа“, разыграли „Маленькое сердце“ на сцене Одесской консерватории. Часто потом Юрий Олеша об этом своем раннем драматургическом опыте и говорил о нем и грустно, и, может быть, чуть иронически, но всегда с щемящей жалостью об ушедшей юности, с чуть звучавшей в его голосе болью и добротой»[403] и П. Ершова: «Под влиянием жеманного стихотворения З. Шишовой о самоубийстве юноши из-за любви Юрий Олеша внезапно и стремительно написал трехактную пьесу в стихах — „Маленькое сердце“, — каждый акт минут на десять на пятнадцать. Это был его первый драматургический опыт, где слышались отзвуки и Метерлинка, и Леонида Андреева и вс"e было зыбко, неясно, загадочно: „Маленькое Сердце“ надо было не понимать, а „чувствовать“. Не долго думая, вся братия поставила этот спектакль и доставила себе больше удовольствия, чем публике. Олеша ходил то именинником, то омрачался: — Театр удивительная вещь, — качал он головой, — у него дьявольские тайны и законы. Пишешь и воображаешь так, а выходит этак…».[404] См. также в неопубликованном очерке Г. И. Долинова «Литературный путь Юрия Олеши», написанным в конце 1920-х гг.:[405] «…в Апреле 1918-го года появился журнал „Южный огонек“ <…> [в № 1 которого — Коммент. ] помещена заметка о постановке в зале консерватории 11-го апреля пьесы Юрия Олеши „Маленькое сердце“ <…> Пьеса была поставлена и разыграна силами того же студенческого лит<ературного> кружка и частично членами организованного тогда же Валентином Катаевым, на коммерческих началах, кружка „Зеленая лампа“. Ставил пьесу лектор кружка Петр Ершов. Во 2-м № <„>Ю<жного> огонька<“> помещен снимок всего ансамбля, игравшего пьесу во главе с Ю. Олешей. Пьеса, помнится, была написана на сюжет стихотворения одной из поэтесс кружка <—> Шишовой. Цитируем:
<…> Пьеса дальше зала консерватории не пошла, но в дальнейшем Олеша не раз возвращался к драматическим формам».
329
Воспроизводится литературная ситуация: из рассказа В. Ю. Драгунского «Смерть шпиона Гадюкина» — «шпион Гадюкин» («золотоволосый Антек») — Дениска Кораблев (К.).
330
Ср. с замечанием М. Б. Чарного о том, что на карикатуре Кукрыниксов Ю. Олеша «похож на хитрого слона, напялившего на себя огромную шляпу».[406]
Барышня, игравшая главную роль роковой женщины Ванды, помнится мне, выходя на вызовы, на глазах у всех поцеловала ключику руку, что вызвало во мне жгучую зависть. Барышня-гимназистка была очень хорошенькая.
«Черт возьми, везет же этому ключику! Что она в нем нашла, интересно? Пьеска так себе, под Пшибышевского, декадентщина, а сам ключик просто серый слоненок!»
Вообще взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к другу начиная с юности.
Однажды ключик сказал мне, что не знает более сильного двигателя творчества, чем зависть.
Я бы согласился с этим, если бы не считал, что есть еще более могучая сила: любовь. Но не просто любовь, а любовь неразделенная, измена или просто любовь неудачная, в особенности любовь ранняя, которая оставляет в сердце рубец на всю жизнь.
В истоках творчества гения ищите измену или неразделенную любовь. Чем опаснее нанесенная рана, тем гениальнее творения художника, приводящие его в конце концов к самоуничтожению.
Я не хочу приводить примеры. Они слишком хорошо известны.
Однако надо иметь в виду, что самоуничтожение не всегда самоубийство. Иногда оно принимает другие, более скрытые, но не менее ужасные формы: дуэль Пушкина, уход Толстого из Ясной Поляны.
Переживши рядом с ключиком лучшую часть нашей жизни, я имел возможность не только наблюдать, но и участвовать в постоянных изменениях его гения, все время толкавшего его в пропасть.
Я был так душевно с ним близок, что нанесенная ему некогда рана оставила шрам и в моем сердце. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы незримой для окружающих: ключик был скрытен и самолюбив {331} ; он ничем не выдал своего отчаяния. Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из «Идиота» с ее странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько скуластым лицом мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой.
331
Ср. о Ю. Олеше у С. И. Липкина: «Он вообще был очень скрытным и ни на что не жаловался».[407] Тем не менее, в неопубликованном письме Олеши к Эмилии Львовне Немировской содержится отчетливый для адресата намек на любовную драму будущего автора «Зависти»:[408]
Милая Милечка!
Нужно скорее приезжать в Москву. Довольно Одессы. Но с какой любовью и нежностью я вспоминаю об Одессе, — о всем: о коллективе, о «Пеоне IV», о Хламе, об университетских вечерах. Кончилась какая-то чудесная жизнь: молодость, начало поэзии, революция, любовь. Начинается другая жизнь. Для меня это дырявая, ненужная жизнь. У меня есть и деньги, и дело, и возможность работать по-настоящему. Но мне очень плохо живется. Жду. Может быть, будет лучше.
Вы, вероятно, знаете причину этого скверного моего состояния.
Как живете Вы? Как Ваше здоровье, которое, я помню, хромало. Поправляйтесь. Приезжайте. Спасибо за память обо мне. А то уже очень многие забыли обо мне.
Целую руку
с преданностью и уважением
Ю. Олеша.
Спасибо за рецензию об «Игре в плаху».
Москва 12-III-23 г.
Чистые пруды.
Отметим, что это послание писалось в квартире К.
Он так и не нашел в жизни своею литературного идеала. В жизни обычно все складывается вопреки мечтам.
Подругой ключика стала молоденькая, едва ли не семнадцатилетняя, веселая девушка, хорошенькая и голубоглазая. {332} Откуда она взялась, не имеет значения. Ее появление было предопределено.
Только что, более чем с двухлетним опозданием, у нас окончательно установилась советская власть, и мы оказались в магнитном поле победившей революции, так решительно изменившей всю нашу жизнь.
332
Суок Серафима Густавовна (1902–1982) — гражданская жена Ю. Олеши, а с 1922 г. — Владимира Нарбута, а потом Н. И. Харджиева, а еще потом (с 1956 г.) — В. Б. Шкловского. Ее сестра Лидия Густавовна Суок (1896–1969) была женой Э. Багрицкого. Сестра Ольга Густавовна (1899–1978) — женой Ю. Олеши. М. О. Чудакова, автор книги об Олеше, которая не понравилась Ольге Густавовне, приводит ее реплику, прозвучавшую в разговоре с исследовательницей 29.2.1972 г.: «— Я уверена, что и Катаев вступится… Он очень любил Олешу».[409] 9 марта 1930 г. Олеша писал О. Г. Суок: «Не обижай Симу. Я ее очень люблю. Вы две половинки моей души».[410] См. портрет Серафимы Суок в рассказе К. «Бездельник Эдуард»: «…прелестная девятнадцатилетняя шатенка <…> со смуглыми обнаженными руками и завитками распущенных волос».[411] См. в этом же рассказе идиллическое изображение отношений Олеши и Серафимы Суок: «Симочка подсела на клеенчатый диван к своему лирику, и они долго полулежали, опутанные голубоватым табачным дымом».[412] О реакции Серафимы Суок на «АМВ» см. в мемуарах В. Ф. Огнева: «Прочитав „Алмазный мой венец“, С. Г. <…> плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что „пойдет бить ему морду“. Вытерев нос и сразу перестав плакать, С. Г. сказала: „Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя“».[413] В этих же воспоминаниях описаны поздние визиты Олеши к Шкловским: «Юрий Олеша появлялся на Черняховского [у Шкловских — Коммент. ] не часто. Но паника в семье Шкловских была большая. Витя, открыв дверь, спрашивал: „Ты к Симе?“ — и уходил в кабинет, плотно прикрыв дверь. Нервничал. Из другой комнаты доносился разговор. Громкий — Симочки, тихий — Олеши. Минут через пять Олеша выходил в коридор, брезгливо держа в пальцах крупную по тем временам купюру. Сима провожала его заплаканная».[414]