Алмазный мой венец (с подробным комментарием)
Шрифт:
Дела наши поправились. Мы прижились в чужом Харькове, уже недурно зарабатывали, иногда вспоминая свой родной город и некоторые проказы прежних дней, среди которых видное место занимала забавная история брака дружочка с одним солидным служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени, отчества и фамилии он получил по моде того времени сокращенное название Мак. Ему было лет сорок, что делало его в наших глазах стариком. Он был весьма приличен, вежлив, усат, бородат и, я бы даже сказал, не лишен некоторой приятности. Он был, что называется, вполне порядочный человек, вдовец с двумя обручальными кольцами на пальце. Он был постоянным посетителем наших поэтических вечеров, где и влюбился в дружочка.
Когда они успели договориться, неизвестно.
Но в один прекрасный день дружок с веселым смехом объявила ключику, что она вышла замуж за Мака и уже переехала к нему.
Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя прозрачные слезы, объяснила, что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для нее самым светлым воспоминанием, самым-самым ее любимым друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас и обещает нам продукты.
Тогда я еще не читал роман аббата Прево {340} и не понял, что дружочек — разновидность Манон Леско и что тут уж ничего не поделаешь.
Ключик в роли кавалера де Гриё грустно поник головой. Он начитался Толстого и был непротивленцем. Я же страшно возмутился и наговорил дружочку массу неприятных слов, на что она, весело смеясь, блестя голубыми глазами, сказала, что понимает, какую глупость совершила, и согласна в любой миг бросить Мака, но только стесняется сделать это сама. Надо, чтобы она была насильно вырвана из рук Мака, похищена.
340
Антуан Франсуа Прево (1697–1763) «История кавалера де Гри"e и Манон Леско» (1731). Легкомысленная героиня романа переходит из объятия в объятье, пользуясь великодушием и благородством своего многолетнего верного поклонника.
— Это будет так забавно, — прибавила она, — и я опять вернусь к моему любимому слоненку.
Так как ключик по своей природе был человек воспитанный, не склонный к авантюрам, то похищение дружочка я взял на себя как наиболее отчаянный из всей нашей компании.
В условленное время мы отправились с ключиком за дружочком. Ключик остался на улице, шагая взад-вперед перед подъездом, хмурый, небритый, нервный, как ревнивый гном {341} , а я поднялся по лестнице и громко постучал в дверь кулаком.
341
Ср. у Л. И. Славина: «„Король гномов“ — так назвал его когда-то Борис Ливанов».[420]
Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы предчувствуя беду.
Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью {342} , полученная мною по ордеру вместо шапки в городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время — граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно.
342
Ср. у К. Г. Паустовского: «На эстраде, набитой до отказа молодыми людьми и девицами, краснела феска Валентина Катаева».[421]
— Где дружочек? — грубым голосом спросил я.
— Видите ли… — начал Мак, теребя шнурок пенсне.
— Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите дружочка. Я вам покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!
— Дружочек! — блеющим голосом позвал Мак, и нос его побелел.
— Я здесь, — сказала дружочек, появляясь в дверях буржуазно обставленной комнаты. — Здравствуй.
— Я пришел за тобой. Нечего тебе здесь прохлаждаться. Ключик тебя ждет внизу.
— Позвольте… — пробормотал Мак.
— Не позволю, — сказал я.
— Ты меня извини, дорогой, — сказала дружочек, обращаясь к Маку. — Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю ключика и должна к нему вернуться.
— Идем, — скомандовал я.
— Подожди, я сейчас возьму вещи.
— Какие вещи? — удивился я. — Ты ушла от ключика в одном платьице.
— А теперь у меня уже есть вещи. И продукты, — прибавила она, скрылась в плюшевых недрах квартиры и проворно вернулась с двумя свертками. — Прощай, Мак, не сердись на меня, — милым голосом сказала она Маку.
У Мака на испуганном лице показались слезы.
— И смотрите у меня, — сказал я на прощанье, погрозив Маку трубкой, — чтобы этого больше не повторялось!
Мы с дружочком спустились по лестнице на улицу, где я передал нашу Манон Леско с рук на руки кавалеру де Гриё. {343}
Читателю все это может показаться невероятным, но таково было время. Паспортов не существовало, и браки легко заключались и расторгались в отделе актов гражданского состояния на Дерибасовской в бывшем табачном магазине Стамболи, где еще не выветрился запах турецкого табака. Браки заключались по взаимному согласию, а разводы в одностороннем порядке.
343
Ср. с изложением этого эпизода Г. И. Поляковым, в 1935 г., со слов С. Г. Суок, Л. Г. Суок, Ю. Олеши и К.: «Познакомились на одном из литературных вечеров с одним бухгалтером, который питал слабость к стихам и даже сам пописывал стихи под псевдонимом Мак (начальные инициалы). Попавши к Багрицким и Олешам <…> он сразу влюбился в Симу <…>, бывшую в то время женой Олеши. В это время Багрицкие и Олеши успели уже распродать почти все вещи, и становилось туго, у бухгалтера же водились кое-какие запасы продовольствия — он служил и получал паек. Решили использовать знакомство с ним для того, чтобы подкормиться. Вначале у него несколько раз были в гостях одни сестры, затем они привели с собой мужей, причем бухгалтеру не было известно, что они являются мужьями сестер <…> В дальнейшем любовь бухгалтера настолько возросла, что он предложил Симе руку и сердце. Легкомыслие компании было настолько велико, что для того, чтобы позабавиться и как следует „погулять“, решено было согласиться на это предложение, причем сам Олеша совершенно не протестовал против такого оборота».[422] После заключения брака С. Г. Суок и Мака «Багрицкий и Олеша сидели вдвоем в подавленном состоянии. Решено было идти выручать Симу и забрать ее домой. Пошел Олеша. Однако хозяин даже не пустил его на порог. В это время пришел В. Катаев. Узнав, в чем дело, он принялся за него более решительно. Придя к бухгалтеру, с которым не был знаком, он вызвал его якобы по делу. Вошел в комнату и сказал: „Ну, Сима, собирайтесь“. Бухгалтер даже не протестовал, настолько он был ошеломлен такой решительностью <…> Сима быстро собрала свои вещи, прихватив попутно также и кое-что из вещей бухгалтера <…> Бухгалтер не прекратил после этого знакомства с Багрицким и Олешей. Он временами приходил к друзьям, садился в уголок комнаты и восторженно смотрел на Симу, прося в качестве особой милости позволить ему посидеть и полюбоваться ею еще несколько минут. В таких случаях Катаев, если он был при этом, брал на себя роль распорядителя и говорил: „Вам разрешается пробыть еще 10 минут, Мак“ или: „Ваш срок истек“. В последнем случае бухгалтер беспрекословно вставал и уходил».[423]
Как ни странно, но всю эту историю с Маком мы тогда воспринимали всего лишь как забавное приключение, не понимая всей серьезности того, что случилось.
Не прошло и года, как ключик вспомнил об этом, но уже было поздно.
Во всяком случае, еще долгое время история с Маком служила поводом для веселых импровизаций и дружочек не без юмора рассказывала, как она была замужней дамой.
Через некоторое время, уже в Москве, в моей комнате в Мыльниковом переулке раздался телефонный звонок и оживленный женский голос сказал:
— Здравствуй. Как поживаешь?
Я узнал голос дружочка.
— Можешь меня поздравить, я уже в Москве, — сказала она.
— А ключик? — спросил я.
— Остался в Харькове.
— Как! Ты приехала одна?
— Не совсем, — проговорила дружочек, и я услышал ее странный смешок.
— Как это не совсем? — спросил я, предчувствуя недоброе.
— А так! — услышал я беспечный голос. — Жди нас.
И через полчаса в мою комнату вбежала нарядно одетая, в модной шляпе, с сумочкой, даже, кажется, в перчатках дружочек, а следом за ней боком, криво, как бы расталкивая воздух высоко поднятым плечом, прошел в дверь человек в новом костюме и в соломенной шляпе-канотье {344} — высокий, с ногой, двигающейся как на шарнирах.
344
Вероятно, в той же шляпе, которая запечатлена на воронежской фотографии В. Нарбута 1918 г.[424]