Алое платье
Шрифт:
— Зачем тебе эти штучки, хочешь, чтобы увидел меня кто-нибудь? — садясь на переднее сиденье и притворяясь рассерженной, спросила она.
Захар Матвеевич включил первую скорость; машина поехала.
— Захотел полюбоваться тобой, — ответил он и добавил: — Тут нас никто не увидит, некому смотреть.
— А вдруг кто-нибудь за нами наблюдает? Почему с поля едешь? Где ты был?
— Решил следы запутать, сбить наблюдателей с толку, — насмешливо ответил он.
— А-а, ты пьяненький!
Захар Матвеевич рассмеялся.
— Не замерзла?
— Нет, я только сейчас пришла, знала, что ты от этих друзей быстро
В действительности Марина не пришла на встречу пораньше потому, что долго крутилась перед зеркалом, примеряя новое платье из алого ворсистого вельвета. Она его сшила в районном ателье лишь недавно, это была ее первая обнова за три последних года, если не считать сапожек, подаренных Захаром Матвеевичем, и нижнего белья, привезенного им из Ростова. Эти подарки он сделал в начале их дружбы, в дальнейшем время от времени преподносил импортную косметику и духи, которые в магазинах не сыщешь днем с огнем.
Новое платье доставило ей большую радость. Она с удовольствием разглядывала его, ощупывала, затем бережно, со всей предосторожностью погладила утюгом, надела и ахнула от восторга. Шелком скользящий по телу вельвет, придававший изгибам фигуры мягкость, пластичность и плавность, сразу обворожил ее. Она чинно, с достоинством, не меняя положения головы, повернулась перед зеркалом в одну, затем в другую сторону, выпрямилась и слегка подтянула живот; платье на ней сидело великолепно. Не отводя взгляда от зеркала, накинула на шею легкое газовое кашне и снова осмотрела себя. Каким свежим, румяным и побелевшим казалось ее лицо в этом наряде. Она с довольным видом повернулась к матери, сидевшей у печки, наблюдавшей за ее занятием и любовавшейся своей дочкой.
— Ну и как я?
Старушка разделила ее радость причитанием:
— Куда они, эти мужики, только и смотрят? Не красавица ли!? Прочь никчемных берут, а тут, что те артистка!
Затем Марина занялась прической и немало повозилась, прежде чем решила окончательно, как уложить волосы; брови подводила уже наспех. Покрутила головой туда-сюда, убедилась в достижении эффекта, торопливо набросила плащ, хлопнула дверью и пошла к трем тополям.
И вот они встретились. Покопавшись в сумочке, она извлекла платочек и вытерла лицо.
— Ты боишься, если кто-то увидит нас и все выйдет наружу? Чего тогда будешь делать?
— Не беспокойся. Разве сама кому проговоришься?
— Что я, дурочка, что ли? — заглядывая Захару Матвеевичу прямо в глаза, возмутилась Марина. — Как ты можешь такое говорить, когда знаешь, что мне это и в голову не придет.
— А ты боишься? — подумав о чем-то, спросил Захар Матвеевич.
Она приоткрыла рот, но прежде, чем ответить, тоже подумала и вздохнула.
— Ну да. Я мечтаю никогда не расставаться с тобой. Пусть никакой случай не помешает нам оставаться вместе.
Захар Матвеевич молчал, помолчала за компанию и Марина. Слышался шум ветра и гудение мотора, в свете фар мелькали трассирующие полосы от летящих капель дождя. «Уазик» катился по краю поля, вспаханного в прошлом году и оставленного под пар. Марина стала напряженно всматриваться в темноту, словно сама вела машину и опасалась соскользнуть с гладкой колеи, чтоб не увязнуть в рыхлой пашне. От трех тополей до хутора было метров триста, не более. Въехав в него, Захар Матвеевич повернул на Садовую улицу, а через минуту остановил машину у своего дома, тут же загнал ее во двор и закрыл ворота.
Когда Марина шла на свидание, она чувствовала себя превосходно, а у трех тополей, оказавшись наедине с собой, ощутила непонятную тревогу, которая не покидала ее до той минуты, пока она не вышла из машины. Теперь в ночной темноте просторного двора это состояние неожиданно сменилось на такую же непонятную веселость, как будто у нее появилась уверенность в полной безопасности. По всему ее телу пробежала легкая приятная дрожь — то ли от озноба, то ли вследствие непомерного дневного перевозбуждения. Если бы она оказалась одна в этом замкнутом пространстве, окруженном глухим забором и сараем с чернеющими окнами в глубине двора, вероятно, испугалась бы. Тем более неуютную картину дополняли вой усилившегося ветра и похожего на устрашающие шорохи шум дождя. Но, находясь рядом с Захаром Матвеевичем, она, казалось, ничего не замечала.
— Марина, не мокни! Пойдем! — услышала она его голос и протянула ему свою руку.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли в дом через заднюю дверь. Сразу возникла тишина. За стенами дома остались и порывы ветра, и дождь.
— Чем это так вкусно пахнет, — повернувшись к Захару Матвеевичу и с удовольствием вдохнув в себя воздух, сказала она.
— Пельменями. Я вчера до полуночи колдовал над ними, надо же чем-то обрадовать жену. Налепил и заморозил в хо-лодильнике. Десятка два сварил себе. Вкусные получились. Хочешь попробовать?
Запах был аппетитный. Если бы он не сказал, что делал пельмени для жены, Марина непременно попробовала бы, а так отказалась.
— Я не хочу есть, только что поужинала. В последнее время аппетит вообще у меня почему-то пропал.
— Я тоже поужинал в конторе.
— В таком случае их надо прибрать в холодильник, а то пропадут.
Она взяла со стола тарелку, накрытую другой тарелкой, и поставила в холодильник. В коридорчике они повесили на вешалку верхнюю одежду и, минуя зал, прошли прямо в спальню, где на бежевом ковре стояла широкая деревянная кровать с двумя подушками поверх покрывала из атласной материи. У одной стены — бельевой шкаф с зеркалами на дверках, возле другой — трельяж, туалетный столик и гладильная доска. Захар Матвеевич снял с себя пиджак и остановился перед Мариной. Опрятный, в накрахмаленной белой рубашке, он показался ей таким домашним и близким. Поседевшие виски выдавали возраст, но все равно пригожий, а главное — обеспеченный. Рано или поздно она добьется своего, станет его женой! Для нее это было единственной возможностью выбраться из нищеты.
Марина жила в маленькой хате с отцом — безногим инвалидом войны — и больной матерью, а когда вышла замуж, с ними в хате ютился еще и муж. Она была недовольна судьбой, чувствовала себя несчастной, стеснялась своей бедности, злилась из-за этого и на себя, и на тех, кто живет лучше. Ей очень хотелось иметь ребенка, но из-за тесноты рожать не стала, сделала аборт. Муж уговаривал ее родить, в противном случае угрожал разводом, но она решила по-своему; он не простил её и ушел к другой. Без мужа в хате стало свободнее, но денег меньше. Своей зарплаты ей хватало только на уголь, кое-как одеться да на хлеб. Пенсия родителей — одно название. От голода спасал огород: картошка, помидоры и другие овощи всегда были.