Алое платье

Тумайкин Валентин

— У меня нет ни одной лишней минуты, — уже с меньшей суровостью произнес Баранов.

— Понимаю, понимаю, дел по горло, но такое вино грех не попробовать. Я вас очень прошу, не пожалеете.

Баранова растрогали эти слова, он посмотрел внимательно на инструктора, уполномоченного «Вторчермета» и, увидев, что они озабочены его ответом, спросил их:

— Ужинать будете?

— Да, — ответил инструктор Гаврилов.

— Не откажусь, — скромно произнес уполномоченный «Вторчермета» Антон Петрович.

Баранов подумал, подумал, потом похлопал Захара Матвеевича по плечу и сказал:

— Ох ты и хлюст! Ох и хлюст! Вы только посмотрите на него!

Чует кошка, чьё мясо съела! Ладно, ладно, открывай свой бункер. — И тут же, обернувшись к Гаврилову и Антону Петровичу, сказал, подняв брови и подобрев лицом. — Идемте, мы действительно заработались сегодня. Еще нескоро до дома доберемся.

Последняя фраза Захару Матвеевичу пришлась не к сердцу. «Лучше бы не затравливал», огорчился он молча, и направился открывать потайную дверь. Антон Петрович, увидев, как директор почему-то пошел к шкафу, озадачился, а Гаврилов заулыбался и шепнул ему:

— Сейчас мы пройдем сквозь стену.

х х х

И они прошли. Банкетная комната напоминала уютную столовую и спальню одновременно. Посередине нее стоял большой стол, накрытый скатертью, деревянные стулья. У стен — шифоньер, холодильник, сервант и разложенный диван с подушками. Все эти предметы были разрознены и расставлены так, как не расставляют мебель ни в столовой, ни в спальне. На стене висели две большие картины в рамках: на одной художник-самоучка изобразил Карла Маркса; на другой — нагую женщину на фоне плывущих по озеру лебедей. Она, закинув одну руку за голову, лежала на зеленом лугу среди ярко-красных цветов и, видимо, замечтавшись о возлюбленном, томно дремала. Баранову Захар Матвеевич предложил место во главе стола, Гаврилову и Антону Петровичу указал на стулья по разные стороны его, сам же принялся хозяйничать.

Из холодильника на скатерть перекочевали прозрачная ваза с яблоками, колбаса, ветчина, копченая курица. Затем он поставил перед каждым двухсотграммовые фужеры, разлил из напоминающего древнегреческую амфору вместительного графина рубиновое вино и сказал:

— Ну, давайте!

Фужеры дружно стукнулись, издав тонкий звон; выпили по первой и замолчали. Да и некогда было разговаривать — все с удовольствием набросились на колбасу, особенно усердствовал Гаврилов. Потом еще выпили, и тогда завязалась беседа: безмятежная, деловая. Посмотрев, как Баранов закусывает оторванной от курицы ножкой, а Антон Петрович даже не притронулся к еде, Гаврилов проронил:

— Кто работает, тот не ест! — И, довольный своей наблюдательностью, гордо помотал головой.

Баранов продолжал обгладывать ножку, одновременно интересуясь у Захара Матвеевича началом весенних полевых работ, при этом не позволяя себе «нагибать» его за расхлябанность. Теперь Захар Матвеевич представлялся не директором совхоза, но гостеприимным хозяином, и чувство такта требовало уважительного отношения к тому, кто поит и кормит.

— Бог троицу любит, — вспомнил Гаврилов, наполняя вином фужеры.

— Мы не на свадьбе, за ужином тосты не произносят, — заметил Антон Петрович.

— Ты пей, пока наливаю, — дружелюбно посмеиваясь, ответил Гаврилов, присвоивший себе роль тамады. И Антон Петрович выпил.

— Я от работы этой вообще нервный. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем! — проговорил Гаврилов. Затем помотал графином, присосался к его горлышку.

Восхитившись удалью гостя, Захар Матвеевич снисходительно улыбнулся и сказал:

— Давайте еще по одной, чтобы почувствовать вкус.

Все выпили. Баранов выпил залпом, Захар Матвеевич отпил чуть-чуть и поставил, а Антон Петрович тянул медленными глотками.

— Ты будешь допивать или нет? — сказал ему Гаврилов, —

видишь, все тебя ждут!

Антон Петрович снисходительно ухмыльнулся.

— Может быть, хватит меня учить? Сам знаю.

— Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают обижаться. Я тебе так скажу: ты с нами сегодня последний раз. Где еще на халяву выпьешь? А тут сам Бог велел!

Антон Петрович смутился.

— Слушай, хватит.

— Перестаньте болтать! Как дети малые, — приструнил их Баранов, изучая пустой фужер. И, обращаясь к Захару Матвеевичу, сказал: — В этом году ожидается холодная затяжная весна. — Сделал паузу, помышляя сильнее ошеломить Захара Матвеевича своей осведомленностью в долгосрочном прогнозе погоды, и продолжил: — Надо нацеливаться на резкое сокращение сроков проведения полевых операций, сконцентрироваться и работать по уплотненному графику.

— Мы это учтем, Леонид Егорович. Главное внимание уделим развертыванию социалистического соревнования. Одновременно с культивацией будем вести боронование зяби, подкормку и ремонт озимых посевов. Заодно начнем сев ячменя и люцерны. А на виноградниках у нас уже вовсю кипит работа.

— Так, так, — одобрительно кивнул головой Баранов, держа в правой руке вторую куриную ножку (в левой у него был пустой фужер). — Хорошо. Только выполняя эти агромероприятия, не забывайте о качестве. Имейте в виду, высоких результатов можно ожидать только тогда, когда земля как следует вспахана, правильно спланирована, в достатке подкормлена и напоена влагой. — Дав дельный совет, он налил себе сам и опрокинул. — Хорошее вино, не обманул.

— Имеется кое-что и покрепче.

— Да ну? — с притворным удивлением произнес Баранов. — Почему бы тебе сразу было не сказать! Вот как ты нас уважаешь. А ну показывай, что ты там припрятал!

Захар Матвеевич произнес:

— Желание гостя — закон.

А Гаврилов все никак не мог успокоиться.

— Ты допьешь когда-нибудь?! — допытывался он у Антона

Петровича.

— Я-то допью, а тебе уже хватит, по-моему.

— Ну, брось, брось, чего ты разозлился…

— К чему ты всякий раз это говоришь? — спросил Антон Петрович ровным голосом. Он был человеком пожилым, медлительным, вдумчивым, с лицом, закаленным дождем и ветрами.

Меж тем Захар Матвеевич поставил на стол три бутылки со звездочками, тарелку с новой курицей, положил шоколадные конфеты в коробке, а большие фужеры он заменил изящными рюмочками. Гаврилов тут же схватил одну бутылку за горлышко, поцеловал ее, погладил рукой, открыл и стал разливать. Охмелев, он обрел смелость, впал в воодушевленное настроение и почувствовал в себе необыкновенную веселость. Так происходило всегда, когда он выпивал за чужой счет. Трезвый, он все больше молчал в присутствии даже какого-нибудь заведующего отделом, не то что секретаря, но, как только выпивал — его тянуло обратить на себя внимание. Протрезвев, он терзался, вспоминая с отвращением свои глупые выходки, каялся, давал клятву сам себе больше никогда не юродствовать, но как только выпивал — снова делался придурком. Сейчас ему очень захотелось поговорить, и он начал нескончаемый рассказ о том времени, когда был неженатым, про каких-то друзей, которые как были болванами, так ими и остались, а вот он стал человеком. Рассказывал бессвязно, иногда ограничиваясь одними междометиями или жестами. А так как его никто не слушал, он постоянно умолкал и отчаянно прикладывался к рюмке.