Алракцитовое сердце
Шрифт:
Капитан пожевал губу.
– Я бы сказал, зря. Опрометчиво. Но раз он, - капитан указал взглядом на лестницу наверх, в комнаты, где спал одурманенный лекарствами Харраны чародей, - вам разрешил, то, наверное, ничего страшного.
"Надо же!" - Деян недоверчиво покачал головой. В словах капитана звучало совершенно искреннее почтение к Голему. Это было полезно для дела, но немного пугало.
Деян пододвинулся на скамье, освобождая место вовремя вернувшейся Мариме-"Цвете". Хотя бы к ней у него никаких вопросов не было. Как не было больше и влечения: после ночи осталась лишь легкая приязнь, как к неблизкой, но доброй знакомой; и она вела себя с ним так же - по-видимому, чувствуя то же самое.
Похожим образом она держалась и с капитаном, хотя их знакомство явно было намного более давним.
– Берам умер, значит... Ну, земля ему пухом.
– Она отхлебнула крепкой
– Тяжелый он был человек. Раз, помню, чуть с пьяных глаз шею мне не свернул: то ли злость на весь свет разобрала, то ли померещилось ему чего. А другой раз головорезы заезжие меня на улице зажали - так он мимо шел, увидел и встрял, двоих уложил и третьего покалечил, меня, считай, спас. И даже погулять тут в благодарность на дармовщину отказался. Тяжелый был человек, лихой: пусть грехи ему простятся, добро зачтется.
– Она хлебнула еще и посмотрела на Альбута.
– Что ж за дрянное пойло, прости Господи! Берамово любимое, да? И как только вы его хлестали постоянно!
Капитан хмыкнул.
– Молодые были и бедные. А Берам хорошее пойло от плохого всегда отличал по тому, как скоро оно валит его с ног: быстро - значит, хорошее!
Марима ответила непристойной шуткой; Альбут стал рассказывать, как Берам-"Хемриз" давным-давно в какой-то военной заварушке освободился сам из плена и вывел десятерых товарищей; потом снова заговорила Марима. Она то и дело искоса поглядывала на Деяна, по-видимому, гадая, какое отношение он имеет к покойному Бераму и к тому, как тот покойным стал. Но ни о чем не спрашивала.
Деян вытянул под столом ногу, которая после дневной ходьбы все еще ныла, и осторожно пригубил настойку: дрянь в самом деле была редкостная, даже мерзче давешнего чародейского пойла.
Слушать о том, что подонок и убийца когда-то кого-то спас, кому-то помог, было странно. Мариме вспомнить о Бераме-"Хемризе" что-то хорошее стоило недюжинных усилий - но то, что рассказывала, она не выдумывала, и припомнить побольше она старалась искренне: Берам был для нее плохим человеком - но человеком, а не волком, явившимся резать овец... И, к счастью для тех овец, попавшийся на зуб - на три пальца - к захожему шатуну, которому достало благородства за овец вступиться.
"Пес его поймет, колдуна чудного.
– Деян подумал о Големе и поежился, снова со стыдом вспомнив свою недавнюю ярость. С самой Орыжи чародей прощал ему много такого, за что люди вроде Берама убили бы, не задумываясь, кого угодно, хоть родного брата.
– Надо будет с ним объясниться. Извиниться как-то, что ли".
Странные поминки продолжались. Марима-"Цвета" отошла пошептаться со вставшим за стойку Лэшем, но вскоре снова вернулась за стол. От крепкой настойки Альбут заметно захмелел:
– А ведь по правде дрянь одна все это, Марима. Дрянь, дерьмо собачье!
– заявил он вдруг.
– И пойло это, и забегаловка ваша, уж прости, и город этот - выгребная яма.
– Да уж не поспоришь, - со смешком отозвалась девушка. Деяну вспомнилось, с какой ненавистью говорила она о городе ночью.
– Ну, будет, Ранко: не расходись, ты пьян.
– И мы сами не лучше: дрянь, черви, - с горечью продолжал он, не слушая.
– Потому в срани такой и живем: Господь справедлив, воздает по заслугам. И за глупость, и за сговор с еретиками - вдвойне; их же руками вам отсыплет. Зря ты своего дурня, - он бросил короткий взгляд на стойку, где стоял Лэшворт, - не убедила уехать, помяни мое слово: зря.
– Видно будет, - пожала плечами она.
– Ты вон тут сидишь, а Берам бежал. И где теперь Берам? Срезали под корешок: только запашок и остался, - переиначила она какую-то местную поговорку, чем заставила капитана заскрежетать зубами.
В разговоре наступила долгая неуютная пауза. Деян подумал, что лучшей возможности разузнать что-нибудь не представится; но по-простому, в лоб, спросить капитана: "Кем он тебе приходился?" - показалось неловко, да и тот ни разу прямо не обмолвился, что был хорошо знаком с покойным.
– Ранко, а почему "Хемриз"?
– вместо этого спросил Деян.
– Я слышал, это вроде как "резчик". Чудное для солдата прозвище.
Две пары глаз тотчас уставились на него; Цвета посмотрела осуждающе и тотчас отвернулась к Альбуту. А тот...
Тот смотрел странно и недобро.
– Если вопрос неуместный, извини, - быстро сказал Деян.
– Просто... интересно.
– Слыхал сказку о трех братьях? Первый был сильный, второй - храбрый, а третий - дурак.
– Капитан Альбут усмехнулся беззлобно, но как-то неприятно.
– И жили они коротко ли, долго ли, но нескучно, а кое-в чем даже и счастливо.
– Слыхал, - коротко ответил Деян. Таких сказок он знал множество, но в тех, что ему нравились, старшие братья не погибали на бессмысленной войне за сотни верст от дома...
– Все слыхали: у каждого когда-то мамка была, - со вздохом сказал капитан.
– Даже у Берама, хоть и таскала его за пятку вверх тормашками и называла паршивым крысенышем. Он и был как крысеныш: мелкий, юркий, злобный, отчаянный - и вырос в отличного бойца.
– Капитан сжал кулак.
– Среди новобранцев Второго Горьевского стрелкового полка было трое побратимов из одной деревеньки родом, и Берам Шантрум среди этих троих шел за "Храброго". Жошаб Гурниш звался "Силачом". А третий, что с ними был...
– капитан ухмыльнулся, - третий был дурак-дураком, без особых способностей. Но такой же бешеный ублюдок, как Берам и Жош.
По тому, с каким вниманием прислушивалась Цвета, несложно было догадаться: она тоже слышит эту историю впервые.
– Держались они друг за друга крепко: дружки их "горьевскими братьями" прозвали, по названию, значит, полка, - продолжил капитан.
– Слава за ними шла лихая. За три неполных года - по несколько медалей наградных у каждого, но и взысканий - по два листа; Берама из сержантов дважды разжаловали. И секли их, и под арест сажали, и вешать собирались - но выпускали скоро... В ту пору у командиров спрос был на бешеных не тот, что сейчас. Война была другая. Все было другое! А сейчас к гадалке не ходи: или Бергич бабу королевскую отымел, или самому Вимилу на брильянты бабенке новой монет в казне не хватило - за то и режем с бергичевцами друг друга: за бабьи юбки да королевские слюни; как подумаешь, противно делается.
– Капитан шумно отхлебнул, утер рукавом усы.
– А тогда - другое дело... У нас с хавбагами старый спор - еще дед мой, земля пухом, рассказывал, как задавали жару поганцам; то мы к ним лезли, то они к нам - тесно нам под одним небом; и хлеб на их островах каменных растет, говорят, скверно. В землю нашу зубами вгрызались! Бойцы знатные, с бергичевцами никакого сравнения нет. И непоняток прежде не было: они бьются насмерть, мы бьемся насмерть, чего ж тут не понимать. Уважение даже между нами было, несмотря на то, что еретики они и безбожники. Год война шла, на год стихала, и опять... Горьевский полк без дела не сидел, а с ним и "братья". Но потом пошли в штабе бабьи разговоры: про милосердие, про перемирие... Дескать, хватит друг дружку резать, пора разойтись по хорошему; и это после всего!
– Капитан ударил кулаком по столу.
– Но приказ от самого Вимила шел, так сказали. Велено было крови зазря не лить и, значит, показать готовность к миру. Чтоб переговоры сподручнее вести было. Командиры, чтоб, мать их, "показать готовность", придумали обмен пленными устроить. Приказ есть приказ: хочешь не хочешь, а надо выполнять... Но бывалый солдат в дурном приказе всегда лазейку найдет.
– Он осклабился зло и страшно.
– Батальон, где братья служили, незадолго до того госпиталь захватил, в старой каменной усадьбе устроенный. Видно, при отступлении раненых вывезти хавбаги не смогли, да так и бросили. Но дрались недобитки, как сущие бесы! Сжечь надо было всю усадьбу, но там и наши люди оказаться могли - противник тоже к перемирию готовился... Не стали жечь, взяли штурмом; пять дюжин штыков потеряли! Лекарь, который там всем заправлял, хорошо оборону устроил - даром что одни бабы в помощниках и тяжелораненые. И вот их-то всех - кого не убили сразу - генералы горьевцам и приказали под обмен выпустить; им-то плевать, сколько хороших ребят полегло, пока госпиталь этот клятый брали! Но лейтенант с сержантом, земля им пухом - оба они погибли скоро, - не случайно братьев в охрану поставили и в другую сторону смотрели. Берам после штурма с перебитой рукой ходил, злой, как сам Владыка, - а тут еще такие дела! Ну, он и придумал, как со всеми поквитаться: калечить пленных запрещено было, но царапнуть ножом - это ж разве калечить? Раненых трогать не стал, проявил, мать его, "милосердие", но обоим лекарям выжившим и сестрам-помощницам вырезал на лбу по амблигону и заявил прилюдно, дескать, что это - не в наказание, а наоборот. В знак нашей благодарности и для их же безопасности: чтоб в следующий раз отличить их среди других и не убить нечаянно. Побратимам и остальным ребятам из караула шутка страсть как понравилась.
– Капитан снова прервался ненадолго, чтобы промочить глотку.