Алтайские сказки

Гарф Анна Львовна

— Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу, Ер-боко-каан меня за вами послал. Он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит, — ответил мальчик.

У медведей на густых ресницах слёзы повисли. Побросали они свои подносы с едой, ташауры с питьём и заревели:

— Р-р-разорвём Ер-боко-каана!

Большой медведь поднял правую переднюю лапу — все медведи разом смолкли.

— Я пойду в шатёр Ер-боко-каана,— сказал великан.

Спорить с большим медведем звери не посмели. Осушили

они с горя

все ташауры, съели всё угощение и, утирая лапами слёзы, пошли в свою глубокую пещеру,

— Садись ко мнэ на спину! — приказал большой медведь Чичкану.

Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лёг, как на пшрокую кошму.

Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребёнок. Так и ворвались на стойбище Ер-боко-каана.

— Ма-аш! — рявкнул медведь.

Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ромённы-ми арканами прикрутили двери к железным скобам. Притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.

А медведь уже к белому шатру бежит:

— Ма! Мааш!

Волосы поднялись на голове Ер-боко-кана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.

— Ммааш! Ммааш!

Ер-боко-каан кинулся под топчан, его верные жёны влезли в сундуки, крышками прикрылись.

А медведь уже здесь, в шатре. Посреди шатра жарко трещал большой костёр, над костром на железной цепи висел бронзовый котёл.

Когда медведь к топчану кинулся, каан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь — за ним. Семь раз вокруг костра каан обежал, медведь всё ближе, ближе…

Тут Ер-боко-каан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над кипягцим котлом повис и заплакал:

— О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждёт? Спаси меня, сынок, уведи ты этого, спереди жёлтого, сзади чёрного, зверя…

Спрыгнул сирота Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.

— Будь счастлив, мальчик,— сказал медведь и ушёл.

Отпустил Ер-боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку

надел, усы рукой погладил, другой р^’кой в бок упёрся и на Чичкана смотрит. Смотрел, смотрел каан, глаза у него выпучились, усы поднялись, как у тигра. «Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растёт богатырь непобедимый»,— под^тиал каан. Рука к золотым пожнам потянулась, глаза кровью налились:

— Мне, великому Ер-боко-каану, и тебе, ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, куда на соловом коне не скакал я никогда!

Земли под собой не чуя, выскочил из белого шатра Чичкан. Не оглядываясь, побежал он к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.

Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая кошлтца-ми, ни на шаг от мальчика не отстал, ни на шаг вперёд не забежал.

В шалаше, у потухшего костра, лежала мёртвая овца.

Громко заплакал Чичкан:

— Ярко горевший костёр угас, одна только овца была у меня, да и той уже нет…

Но т^т он

вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и >^идел ягнёнка. Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан. Жеребёнку Чичкан надел ремённую узду, в последний раз посмотрел па свой круглый, как сердце, шалаш и пошёл искать себе место для стойбип1;а.

Идут все трое — мальчик, ягнёнок и жеребёнок,— дня не видя, ночи не замечая. Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:

— Куда п>ть держишь, Чичкан-богатырь?

— Иду туда, где Ер-боко-каан не бывал никогда.

— Видать не видал, а слыхать о такой земле слыхал. Говорят, там овпы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатёр поставлен тому, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Чичкан, куда ягнёнок пойдёт, остановись там, где ягнёнок встанет.

Сказал — и нет его. Где стоял конь — трава примята, куда ускакал — следа не видно.

И опять все трое шли, ни днём, ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь ягнёнок встал — не сдвинешь его, будто он в землю врос.

У ног Чичкана тихо-ласково ручей с травой разговор ведёт, над головой звёздные костры жарко горят. Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребёнка и ягнёнка напоил, под открытым небом спать лёг.

Утром проснулся — сам себя не узнал. Вместо тул^тза с девяноста девятью заплатами на нём шуба, крытая красным шёлком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой чёрный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур. Белая, как сахар, кошма натянута на твёрдые, будто из меди отлитые, лиственничные жерди. Тронешь их — они звенят, толкнёшь — не шелохнувшись стоят.

Вышел Чичкан из белого шатра, увидал против двери золо-

тую коновязь, у коновязи — Гнедой. Сбруя на нём шита жемчугом, седло бронзовыми бляшками украшено.

Чичкан кругом посмотрел — долина будто снегом заметена: белых овец не сосчитать, а впереди ягнёнок с волосяным арканом. На холмах красные стада, на горах несметные табуны.

Выпрямился Чичкан, голову выше поднял, по-богатырски закричал, по-орлиному заклекотал. Приложил к губам маленький железный комыс, густую песню через все долины повёл. Двухструнный юпшуур взял — лёгкая песня по холмам разлилась.

Эту светлую песню услыхали пастухи Ер-бока-каана, на чистый голос прискакали. Увидали они неисчислимые стада, белый шатёр, Гнедого в затканной жемчугом сбруе. Повернули пастухи коней, помчались обратно к своему стойбищу.

Ер-боко-каан, о Чичкане услыхав, как река заб^^рлил, как лёд затреп1;ал. На золотом ложе ему не лежится — постель будто раскалённый камень. Ни пить, ни есть не может, будто кость застряла в горле.

Вскочил на своего солового коня, как буря помчался, как вихрь на вершину горы вз-петел, стойбище Чичкана увидел и горько-ядовито закричал: