Альтернативная история
Шрифт:
— Мы можем предложить реальную империю, — ответил грек.
Ганелон невежливо фыркнул:
— Как бы не так! Мы оба тут заговорщики. Ты знаешь не хуже меня, что наша святейшая императрица ни за что не ляжет в постель с язычником-франком, как бы горячо он ни твердил о своем обращении в истинную веру.
— Нет, — возразил грек с опасной мягкостью. — Этого я не знаю. Ирина — императрица. Она практична и понимает, в чем нужды империи. Если бы ее господин прожил еще год или два… — Он вздохнул. — Но «если» не выиграло ни одной битвы. Басилевс
— Однако согласится ли он на то, чтобы Византия называла их своими? У него нет причин любить империю. Он противостоит распространению нашей веры, как и его отцы до него. Для него наш Господь — преступник, распятый на дереве, менее благородный и достойный почитания, чем Вотан саксонцев. Наша Церковь не имеет власти в этих краях — она видится Карлу бандой полубезумных священников на задворках мира, чему только способствует то ничтожество в Риме, что зовет себя наследником Петра и постоянно ссорится с патриархом в Константинополе. Для короля куда проще и целесообразнее принять доктрину Божественного Юлиана, которая позволит ему управлять королевством по собственной воле и жить так, как он захочет.
— Божественный! — с отвращением произнес грек. — Отступник, да будь он трижды проклят за то, что сотворил с миром. Наша империя распалась, и Запад стал добычей варварских орд. Свет Иисуса гаснет, где бы он ни был зажжен, а теперь еще и ужас, наступающий с востока, юга и запада, — исламские армии, собравшиеся для последнего прыжка. Карл должен выбрать их или нас, иначе его растопчут. Он — ключ к Европе. Без него мы, возможно, удержим восточные территории, но запад будет для нас безнадежно потерян. С ним мы вернем большую часть нашей империи и создадим плацдарм для того, чтобы вернуть остальное.
Ганелон ответил быстро и с такой страстью, что даже притаившийся на корточках за палаткой Оливье вздрогнул:
— И если он обратится в ислам, потеряна окажется не только Европа — сама Византия может пасть. Язычник Карл воображает себя просвещенным и разумным человеком, мечтающим о возрождении Рима. Мусульманин Карл не будет видеть ничего, кроме мира, утонувшего в крови.
— И поэтому, — спросил грек, — ты хочешь заставить его сделать выбор?
Ганелон успокоился, но голос его остался напряженным и зловеще тихим:
— Ты мудр и искушен в делах дипломатии и войны. Но я знаю своего короля. Будет глупо оставить дело на произвол судьбы или — если хочешь — предоставить все Божьей воле. Недостаточно положиться на то, что память о Римской империи заглушит в его сердце звериный рев ислама. Он в конечном счете последователь Юлиана Отступника. Так же, как и его бешеный племянничек, который, по слухам, поклялся, что не склонит головы ни перед каким божеством. И который считает невежество добродетелью.
Ганелон ненадолго замолчал, словно пытаясь справиться с гневом и восстановить нить разговора.
— Граф Роланд представляет опасность для нас и нашего дела. Пока он жив, король не станет христианином. Я абсолютно уверен. Надо от него избавиться, и поскорее. Я не знаю способа лучше — а заодно это склонит короля на нашу сторону.
— А если ты потерпишь неудачу? Что тогда, друг мой?
— Не потерплю. Клянусь тебе.
Больше ничего важного для Оливье они не сказали. Рискуя быть обнаруженным, он еще некоторое время просидел за палаткой, пока не стало ясно, что о заговоре больше речи не пойдет. У входа в шатер послышалось какое-то движение: сменялись часовые, прозвучала греческая фраза. Оливье быстро ретировался.
Вечность прошла, прежде чем он смог застать Роланда наедине. Приступ ярости миновал, и граф целиком погрузился в свои обязанности. Возвращение Оливье он встретил ливнем команд, срочных и по большей части трудноисполнимых. Оливье сжал зубы и повиновался. Но он старался приглядывать за Роландом — настолько, насколько это было возможно в суматохе.
За час до рассвета, когда лагерь наконец успокоился и люди прикорнули на час или два, чтобы восстановить силы перед походом, Оливье последовал за графом в его палатку. Он поступал так не впервые, и Роланд посмотрел на него без всякого удивления.
— Думаю, сегодня тебе следует отоспаться, — с намеком произнес граф.
Оливье покраснел. Он думал совсем не о том, о чем и сказал.
Племянник короля заломил бровь. Может быть, он поверил. Может, нет. Через мгновение Роланд пожал плечами и начал раздеваться, готовясь ко сну.
— Роланд, — позвал Оливье.
Что-то в его тоне заставило графа обернуться. Роланд держал штаны в руке. Оливье мог видеть все шрамы на смуглой гладкой коже, синяки, оставленные сегодняшней схваткой и утренней охотой, и еще один на шее — солдаты называли такие «клеймом торговки сладостями».
— Роланд, — повторил Оливье, — ты должен кое-что знать.
И Оливье пересказал ему то, что слышал у шатра Ганелона, слово в слово, насколько мог вспомнить. Роланд слушал молча, и молчание становилось все более гнетущим по мере рассказа.
— Может, я все понял неправильно, — добавил Оливье в конце. — Ты знаешь, что мой греческий не на высоте.
— Да, — тихо и медленно ответил Роланд. — Знаю.
Его глаза расширились. В тусклом свете они казались мутными, почти сонными.
Граф резко встряхнулся, моргнул и снова стал прежним Роландом. Или не совсем прежним. Вспыльчивость Роланда стала притчей во языцех. Такие новости должны были вызвать у него припадок лютой ярости.
Но Оливье не был «всяким» и знал Роланда с тех пор, как делил с ним грудь кормилицы. Положив руку на щуплое плечо, он сказал:
— Брат, не думай об этом.
— О чем? — спросил Роланд. — О чем, по-твоему, я думаю?
— Ты знаешь, что произойдет, если ты убьешь своего отца. Пусть даже отчима. Ты не можешь так поступить. Король слишком в тебе нуждается.