Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
Кому не знакомо чувство удивления и облегчения, когда ответил и вышел из класса: зачем волновался, ведь все знал, все было так просто? И даже некоторая неудовлетворенность оттого, что барьер оказался не таким высоким, как представлялось, и какая-то звенящая опустошенность внутри — может быть, от напряжения, усталости. Вот и позади то, что мерещилось случайным провалом, мучило: «А вдруг?», «А может быть?», приходило беспокойным сном, в котором тангенс на длинных ножках убегал, дразня и ускользая.
Последний экзамен сдан! Если сказать эту фразу вслух, не поверишь самому себе. Да неужели не надо больше ночами сидеть над книгой, неужели можно не прикасаться к тетрадям, и чудесное ощущение освобожденности не покинет через час, через день? Неужели прошло время, когда завидовал возчику — ему не надо завтра сдавать экзамен; дворнику, что беззаботно подметал двор; всем, кто проходит по улице, — им не надо завтра сдавать экзамен? Неужели прошло время, когда все не для тебя: липы цветут не для тебя, музыка в саду играет не для тебя, и чаще всего говоришь себе: «Нельзя. Нельзя всему этому поддаваться… Нельзя думать о Галинке, о встрече, — потом!» А это «потом» далеко, его почти не видно…
Володя быстро шел по улице. Только что сдан последний экзамен. Училище окончено! Ему то хотелось, вобрав побольше воздуха в легкие, закричать торжествующе: «О-го-го!», как кричат в вечерних сумерках у реки, то вдруг пронизывала жалость: это все никогда больше не повторится, как не повторяются восемнадцать лет. Прощайте, дорогой Сергей Павлович!.. Прощай, деревце, посаженное четыре года назад! Прощай, аллея первой роты! Прощайте, все, все: милый швейцар Петрович, с которым не раз воевал, пытаясь проникнуть в актовый зал еще на один киносеанс; тетя Клава, что кормила в столовой тысячи раз; библиотекарь Мария Семеновна; добродушный Семен Герасимович, спрашивающий у зазевавшегося на уроке: «Может быть, чайку подать?»
Нет, не прощайте — до свиданья! До хорошего, желанного свиданья после офицерского училища, когда приедем на побывку в родной дом, к родным воспитателям.
ГЛАВА XXVII
Из отпуска старшие суворовцы возвратились загорелыми, с выцветшими от солнца волосами, еще более возмужалые.
В темно-зеленых, хорошего сукна гимнастерках, синих диагоналевых брюках, пилотках с яркими звездочками, выпускники группками ходили по двору, по коридорам училища.
И эта форма, и неторопливость движений, и прощальная, с нотками братской нежности, снисходительность к малышам, облепившим их, и пожатие руки учителя делали выпускников новыми, окончательно взрослыми.
Они уже были курсантами, уже видели что-то впереди, чего не видели остальные суворовцы. Оставаясь близкими, своими, мысленно находились далеко: в танковых, пехотных, артиллерийских училищах, заходили в кабинеты начальников, докладывали о прибытии, вливались в батальоны и дивизионы.
Бродя по классам, они, казалось, прощались со всем; глубоким, навсегда запоминающим взглядом смотрели на картину Андрея Суркова «В лагерях», висевшую в простенке у двери; ласково притрагивались к листьям цветов на окнах — цветы когда-то покупали вскладчину. Долго укладывали свои вещи в новенькие, только что полученные чемоданы, поблескивающие никелированными застежками. Больше всего оказалось тетрадей — прямо хоть мешок с собой бери! И каждую тетрадь жаль оставить. Вот конспекты произведений классиков марксизма — это в училище обязательно понадобится. Старые контрольные работы, сочинения. Придется оставить! Тетрадь по логике. Задачи и примеры. Нет, оставлять нельзя! О записях же по военному делу и говорить не приходится! И опять набралась гора тетрадей.
Вечером Володя пошел прощаться с Галинкой: она уезжала в Ленинградский педагогический институт.
Володя застал девушку за приготовлениями к отъезду. Вокруг чемодана разложены книги, платья, свертки. Расстроенная Ольга Тимофеевна помогала дочери укладываться.
— Володя! Неужели возможно, что ты тоже будешь учиться в Ленинграде? — спросила Галинка, когда они, защелкнув чемодан, отнесли его в другую комнату.
— Не знаю. Обещали послать в ленинградское пехотное… Послезавтра выяснится…
— Вот хорошо было бы! — невольно воскликнула Галинка.
— Знаешь, так хорошо, что… боюсь об этом думать.
Получасом позже они шли знакомой аллеей парка. На Галинке было коричневое, в белую горошинку, платье с тонким кружевным воротничком.
В этот последний вечер, который они проводили вместе здесь, а городе, ставшем родным, ни у Володи, ни у Галинки не было ощущения разлуки навсегда. И если в разговоре нет-нет, да и прорывалась печальная нотка, расставание все же не вызывало чувства тоски: впереди все представлялось лучезарным, как весенний солнечный день.
Галинка в последние полгода стала сдержанней в движениях, каштановые косы обрамляли ее красиво посаженную головку, искрились умом и милым девичьим лукавством карие глаза, а маленький задорный нос придавал лицу выражение независимости, — такая девушка не даст себя в обиду.
Они шли, разговаривая о пустяках, словно ими, этими пустяками, отгоняя невольное беспокойство: будут ли вместе? Сохранят ли то дорогое, что возникло между ними?
— Ты знаешь, — улыбнулась Галинка, — меня в детстве мама вечно кутала, особенно горло. И вот однажды сижу я в кино. Вижу на экране: лыжник взял в ладонь снег, поднес к губам. Я как вскочу и на весь зал: «Дядя, простудишься!»
Володя и слушал, и не слушал Галинку. Смеялся вместе с ней, а думал о своем: «Хорошая… Ну, какая же ты хорошая!» И чтобы заглушить какую-то струнку в душе, сам начинал рассказывать смешное:
— У меня товарищ есть, Шелест, а у него дед-печник, на гнома похож. Кто-то сказал: «Кажется, он плохо слышит». И стали все при встрече с ним в городе кричать в ухо — орут, прямо краснеют от натуги, а он удивляется: «Что за чудо, почему все так кричат?»
Рассказал и сам подумал: «Ничего смешного в этом нет».
Несколько минут они шли молча. Тянуло дымком осенних костров из листьев. Загорались огни в окнах домов. Володя тонкой лозой хлестал себя по голенищу сапога. Галинка задумчиво покусывала маленькие, резко очерченные губы.
— Ты какое-нибудь новое стихотворение написал? — тихо спросила она.
— Написал! — потер лоб Володя.
— Прочитай, — попросила девушка и замедлила шаг.
— Это тебе, — просто сказал Володя и негромко, с чувством начал читать: