Алые всадники
Шрифт:
– Сюды, сюды пожалуйте-с… Не спотыкнитеся, почтеннейший – ступеньки…
Робинзон-Пушкин прижук в проломе и с интересом разглядывал, что делалось в логове Федота Кузьмича. Тот привел с собой двух незнакомцев. Один был пожилой, в богатой шубе, в черепаховом пенсне, гладкий. Другой – помоложе – с тонкими усиками, в картузике с пуговкой. Ничего себе красавчик, навроде винового хлапа в карточной колоде.
При тусклом свете фонаря разглядывать было трудновато. От кривых, через стены и своды протянувшихся теней люди казались великанами. Каждая черная тень была урод, страшилище, ломалась, искривлялась, исчезала и появлялась вновь.
Черноморовы чудеса продолжались.
–
Пенсне валилось с мясистого носа, повисало на черной ленте. Шуба ловила его, протирала платочком, снова напяливала на нос.
– Так ведь как же быть-с? – захныкал Расторгуев. – Пропадет вить дом-та… Сам не доглядишь, дак кто доглядит? Сырость, мокреда… плафоны сыпются…
– Скажите пожалуйста! – посочувствовала шуба. – Ай-яй!
Бог знает, сколько бы еще жаловался, скулил дедок и, сочувственно вздыхая, причмокивала шуба, но снова заскрежетала дверь и – «Хведот Кузьмич, а Хведот Кузьмич?» – послышался хриплый басок. «О, мати царица небесная!» – подхватил другой, жиденький, словно бы с трещинкой, и в круге тусклого фонарного света появились еще двое – великан и карла. Великан, несмотря на свое великанство, бесспорно был человек, но карла… Да, вот эту бороду только бы и нести на подушках!
– Господин Сучков, – представил Расторгуев бородатого карлу. – И наследник ихний, – в сторону великана. – Маслобойные заводы, мельницы…
Вииовый хлап с пуговкой поклонился одной головой, не сгибая спину, пробормотал:
– Весьма приятно.
И еще не раз рычала дверь, впуская в подвал странных, чудных людей. И всякий пришелец был церемонно представляем виновому хлапу (табачная фабрика… бакалейные товары… торговля хлебом… чугунолитейный завод…), и всякому было говорено: «Весьма приятно… Счастлив познакомиться… Сочту за честь…»
А Робинзон просто ошалел от изумления: что за черт, с самой осени прибился к этому подвалу (с той самой поры, как ушел от шалмана, от всей пацанвы, затем, что повздорил, отказался участвовать в воровских налетах), с самой осени тут, в двух шагах от подвального дедка ютился за проломом, а подобного не видывал, чтобы этакое многолюдство собиралось в кочегарке… Ну, комендант, ну, дворник – эти привычны, захаживали частенько, и то днем; но чтоб такое множество народу (одиннадцать человек насчитал), да еще к ночи – нет, подобного сроду не бывало… И народ-то какой всё диковинный: один, то и знай, очки роняет, у другого бородища не хуже черноморовой, третий – колокольня колокольней, великан, четвертый через два слова, как козел – бе-е… и бороденкой трясет, но пятый… Тот вовсе убил! На дворе – зима, буран курит, а он, как ввалился, так всё клетчатым платочком обмахивается, пот утирает с красной распаренной рожи. «Фу-у! – пыхтел. – Ну, я ж, сударики мои, и потеть же стал – ужасть! От чего бы? От сердца, надо полагать…» И с этими словами шапку скинул, а под ней – грива рыжая… И он, курва, и гриву стащил долой, как шапку же, и заблестел голой, как спелый гриб-дождевик лысиной…
От волнения в горле у Робинзона пересохло, даже заклекотало что-то. Старик же Расторгуев подвесил фонарь на крюк и сказал внушительно, преважно:
– Господа!
Шуба обрисовывает картину
– Господа! – сказал Расторгуев. – Насчет чего мы с вами нонешний день собрались, вы уже, как говорится, в курсе.
– Я, господа, буду краток, – роняя пенсне, бархатно прожурчала шуба. – – Ибо не время, милостивые государи, краснобайствовать и мыслию, так сказать, по древу растекаться… Нет, господа, не время. Три года прошли в тяжких испытаниях, в кровавом, смею выразиться, терроре. В каждодневной смертельной опасности со стороны черного сброда, назвавшегося большевиками. Три года, милостивые государи, срок невелик, за три года хорошие сапоги не износишь… Но что сделано с нами? Мало того, что имущество, состояние отняли у нас, – мало того! Они лица – да-да! – гражданского, так сказать, лица лишили нас! И это, господа, главное. Посему-то и позволяю себе призвать: к сопротивлению, господа! К сопротивлению!
– Златоуст, – умилился карла. – Истинный златоуст!
– Вы спросите, господа, – продолжала шуба, – да-да, я предвижу, что обязательно спросите, и вы, разумеется, вправе спросить: почему призываем сейчас именно, сегодня? Почему не призывали вчера? Отвечу: почвы, милостивые государи, не было. Почвы!
– А сейчас? – прогудел великан, наследник Черноморов. – Где, в чем сейчас, уважаемый, вы видите эту почву?
– Весьма и весьма близко-с! – Виктор Маркелыч картинно простер руку, дьявольски сверкнув стеклами пенсне. – В какой-нибудь сотне верст от нашего богоспасаемого града… Южные уезды нашей губернии бурлят… Бурлят-с! Народ-ратоборец встал под священные хоругви борьбы с большевистскими узурпаторами… и шествует грозно… э-э… так сказать… в зареве… Но я умолкаю, господа. Умолкаю для того, чтобы предоставить слово начальнику штаба крестьянской повстанческой армии штабс-капитану Соколову… Прошу, Анатолий Федорыч!
Таинственное «известное лицо»
Этот хлап-то виновый с пуговкой – вон, оказывается, кто! Начальник штаба!
Он говорил кратко, без завитушек. По-военному.
Речь идет о спасении отечества – пять тысяч сабель – семь под ружьем – дюжина пулеметов «максим» – четыре трехдюймовых орудия – боевой пыл – ненависть к угнетателям – зверь, поднявшийся на дыбы – два уезда охвачены восстанием…
Между нами, штабс-капитан только что из лесов Черной Рамени. Переговоры с повстанческой армией Антипова. Успешно. Весьма. Объединение двух армий не за горами. Но…
Да, вот именно: но.
Нужны средства. Деньги. Финансы. Ляржан, как говорят французы.
Поскольку, милоссдари, речь идет о спасении России.
– А позвольте, сударь, спросить…
– Пардон?
– Да вот… тетерь-ятерь, насчет армии вашей…
– Именно?
Краснорожий снял парик, вытирал лысину.
– Сумнительно, извиняюсь, насчет армии. Какая же это, армия? Кабак! Тюха с Матюхой. Мужичьё.
– Позвольте, милоссдарь… Это – вчерашние солдаты. Конечно, нехватка оружия – вот наше уязвимое место. Наша ахиллесова пята, если можно так выразиться. Но я и прибыл, господа, затем, чтоб в священном союзе с вами…
– В союзе-то это так, это конешно, – прохрипела табачная фабрика. – Да ведь и то: вложишь капитал – ан в дырку…
Зашумели, заволновались. Заспорили. Чугунолитейный схватился с бакалейными товарами. Черномор наскакивал на хлебную торговлю.
Расторгуев сказал:
– Тише, господа, эдак нельзя. Влипнем же…
– Т-сс-с! – прошипела шуба.
«Эх, – подумал Робинзон, – вот бы этих гавриков сейчас нашарохать… Руки вверх! Да в Чеку: вот, товарищи-господа, принимайте, держите гадов!»