Алый Крик
Шрифт:
– Но я хочу, чтобы ты посмеялась. Пожалуйста, обними меня и смейся, чтобы я чувствовал это, а не то, что сейчас.
Я ещё колебалась. Однако есть одна вещь, которую узнаёшь, изучая арта локвит: каждый из нас несёт в себе собственный язык, более глубокий, чем слова, и иногда нам надо научиться говорить на языке другого.
Вот поэтому я заключила Бинто в объятия и крепко прижала его к себе. Я мысленно вернулась к Дюрралу и Энне – и к дому, в котором провела последние полтора года. Пока Квадлопо уверенно и ободряюще топал по золотому песку, я вспоминала – один за другим – все моменты радости, счастья и веселья, не исключая и последний, после которого всё развалилось. И я не просто рассмеялась –
Мало-помалу мальчик успокоился. Он отодвинулся, чтобы я могла видеть его руки, и рассказал свою историю.
Что было после? После мне самой захотелось, чтобы кто-нибудь обнял меня и смехом прогнал прочь мои страхи.
Глава 4
ИСТОРИЯ БИНТО
Меня зовут Бинто. Мне девять лет. Я выгляжу маленьким для своего возраста.
Я родился в монастыре Сад-Без-Цветов. Да, так он называется. Не перебивай.
Монахи в Саду-Без-Цветов не произносят ни слова вслух. Они верят, что слова – это священные семена, которые могут прорасти опасным образом, если за ними не следить со всем тщанием. Нет, это не похоже на магию людей в шёлковых мантиях. И перестань меня перебивать.
Мой отец был очень высокопоставленным монахом. Он следил за библиотекой особых книг. Их дозволено читать только тем, кто умеет молчать. Да, многие в монастыре не разговаривают, но это не то же самое, что молчать.
Много лет назад отец встретил женщину, которая жила в городке возле монастыря, и они занимались сексом… Почему ты смеёшься? Нет, жест не смешной. Жест как жест, ничего особенного.
Они много раз занимались сексом, и в конце концов родился я. В монастыре Сад-Без-Цветов нет закона, запрещающего заниматься сексом, потому что секс… Прекрати ржать! В союзе мужчина и женщина обретают священную мудрость, которую не найдёшь в книгах и которую нельзя познать в одиночку. Так сказал отец.
Моя мать умерла, когда я был совсем маленьким. Я не знаю, что с ней случилось. Отец не мог говорить о ней без слёз, и поэтому мы никогда не обсуждали мою мать. Госпожа Сурчиха любила меня. Она обещала рассказать правду, когда мне исполнится десять лет. Но ещё не исполнилось, а ты сломала госпоже Сурчихе шею, так что я никогда не узнаю… Ты корчишь рожу. Почему? Тогда перестань. Это очень отвлекает. И если моя история заставляет тебя делать такое лицо, то я не буду продолжать… Ладно уж. Но я тебя предупредил.
Когда я был совсем маленьким, я мог издавать звуки ртом, как это делаешь ты. И мог слышать звуки, которые издавали другие. Но когда я стал старше, звуки сделались тише, и теперь всё, что я слышу, это… ну вот что-то такое… как будто ткань трётся о ткань. Тебе слышно? А я так слышу всегда. Ты опять корчишь рожу! Тут нет ничего плохого, мне нравится этот звук. А знаки я умею делать лучше всех, кто живёт в монастыре… точнее, жил. Что? А, сколько их? Их было тридцать семь, пока мой отец и госпожа Сурчиха…
Неделю назад в монастырь приехала гостья. Она разговаривала там со многими монахами и знала безмолвную речь. Не идеально, но так же хорошо, как ты, Добрая Собака. Что? Ты ж сама сказала, что тебя зовут Добрая Собака. Нет, я не ошибся. Добрая Собака – это имя, которым ты мне представилась. Поэтому теперь я так и буду тебя называть.
Я почти не видел ту гостью, но знаю, что она задавала много вопросов о книгах. В этом нет ничего необычного. Из разных стран часто приезжают учёные, и все просят посмотреть наши книги. Мой отец этого не позволяет. Однако той женщине, выучившей безмолвную речь, разрешили посетить библиотеку. Госпожа Сурчиха сказала, что всё в порядке, потому что гостья не просила показать священные книги. Её интересовали в основном песни и стихи. Теперь я задаюсь вопросом, как подобные книги вообще оказались в нашей библиотеке. Библиотека Сада-Без-Цветов очень важна, и там хранятся только самые ценные тексты.
На следующее утро, когда гостья уехала, в монастыре поднялась суматоха. Оказалось, она украла две книги. Да, это были не священные тексты, но всё равно… Она обворовала нашу библиотеку.
Многие монахи очень расстроились, но отец сказал, что всё не так уж плохо. Гостья оставила несколько страниц своих заметок, в которых, по его словам, было много интересного. В тот же день он отправился в скрипторий, чтобы скопировать эти записи и привести их в надлежащий вид. У той женщины был плохой почерк, а в Саду-Без-Цветов мы привыкли всё делать хорошо… Что? Нет, отец не сказал, что было в тех заметках. Мне девять лет. С какой стати он стал бы мне рассказывать?
В тот вечер отец допоздна засиделся за работой. Госпожа Сурчиха сказала: это потому, что записи были на разных языках и требовалось время, чтобы их разобрать. Она уложила меня в постель, а потом пошла помогать отцу. Она очень хорошо подбирает слова, а мой отец иногда бывает небрежен.
Когда солнце разбудило меня, отец ещё не вернулся из скриптория. А мы всегда завтракаем вместе. Завтрак важен. И обязательно нужно улыбаться человеку, с которым делишь трапезу.
Я пошёл на кухню и попросил хлеба, яиц, ветчины и джема – это еда, которую любит мой отец. Я отнёс их в большой каменный дом, где находится скрипторий и другие важные помещения. Сначала я не понимал, что происходит. Там был ужасный шум. Некоторые монахи рассердились, потому что мой отец болтал без умолку, а в монастыре никто не должен этого делать. Но отец не прекращал, и вскоре начал издавать слова-с-музыкой… Погоди. Я где-то встречал такое слово. Пение. Да. Он запел.
Я, конечно, сам не мог услышать этого ушами, но другие монахи рассказали. Они очень расстроились. И некоторые начали испускать изо рта сердитые звуки, а их лица выглядели как морды злых собак, скалящих зубы. Многие пытались засунуть пальцы в уши, но потом они… расцарапали себе уши до крови.
Я уронил поднос с хлебом, яйцами, ветчиной и джемом. Я устроил большой беспорядок, потому что тарелки, миски и стаканы разбились об пол.
Мой отец продолжал петь. Потом госпожа Сурчиха тоже запела. А затем и другие монахи. Они начали улыбаться и петь. Все, кроме меня. Я спрятался в шкафу, а они пели и пели. Весь день и всю ночь. Они стали кашлять. Я думаю, потому что пели слишком долго. И когда они больше не могли петь… Первым перестал мой отец. Он продолжал шевелить ртом, но я понимал, что отец уже не в состоянии произнести ни слова, потому что откусил себе язык. Изо рта у него потекла кровь. Это его очень разозлило, поэтому отец взял медный подсвечник и размозжил голову ближайшему монаху. Он разбивал головы одну за другой – даже тем монахам, которые ещё пели.
Отец хотел проломить череп и госпоже Сурчихе. Она тоже не могла произносить слова, у неё не было языка и изо рта лилась кровь. Но потом они начали издавать какие-то звуки. Не такие, как раньше. И они больше не пытались причинить боль друг другу, а вместо этого стали убивать других монахов, всех подряд.
Монахи пытались убежать, но отец и госпожа Сурчиха двигались очень быстро. И когда монахов больше не осталось, отец обернулся и увидел меня – потому что дверца шкафа была приоткрыта. Он… Мой отец больше не любил меня. И госпожа Сурчиха тоже не любила. Они пытались говорить мне что-то через рот, как будто забыли, что я не вижу ушами. Они рассердились – как рассердились на тебя, когда увидели в пустыне.