Алый знак доблести
Шрифт:
Он понял, что и его товарищи, и он сам довольно нелепо судили об этой стычке с противником. Они так серьезно отнеслись и к своим, и к вражеским отрядам, вообразили, будто им дано решить исход войны. Маленькие человечки, уверившие себя, что вырезают свои имена на нетленных бронзовых табличках, а память о свершенных подвигах запечатлевают в сердцах сограждан, меж тем как в действительности газеты сообщат об этом деле петитом под невыразительным заголовком. Но понял он и то, что только такое отношение правильно, иначе все солдаты, кроме самых отпетых и отчаянных, превратились бы в дезертиров.
Он прибавил шагу. Хотелось поскорей подойти к опушке и, стоя за деревьями, взглянуть на побоище. В его мозгу проносились картины потрясающих сражений. Мысль, столько времени сосредоточенная на них, научилась рождать зрительные образы. Грохот был словно голос ведущего повествование красноречивого рассказчика.
Порою терновник, встав сплошной стеной, пытался не пропустить его. Деревья протягивали руки и преграждали путь. Лес, недавно столь враждебный, теперь хотел оберечь, и это наполняло юношу сладкой болью. Видно, Природа еще не собиралась убивать его.
Но он упрямо обходил препятствия и добрался до места, откуда видны были длинные серые полотнища дыма над полем боя. Голоса пушек приводили его в содрогание. Ружейная стрельба, то вздымаясь длинной волной, то опадая, закладывала уши. Он остановился и несколько секунд вглядывался в даль. Глаза у него чуть не вылезали из орбит. Полные невыразимого страха, они смотрели туда, где гремел бой.
Юноша снова зашагал вперед. Битва представлялась ему огромной безжалостной машиной, которая неустанно перемалывает людей. Ее сложность и мощь, черное дело, которое она творила, гипнотизировали его. Он должен подойти как можно ближе и посмотреть на это производство трупов.
Он дошел до какого-то забора и тут же перескочил через него. Увидел, что всюду по земле разбросаны ружья и одежда. В луже валялась скомканная газета. Уткнувшись лицом в руку, лежал мертвый солдат. Поодаль несколько трупов собрались в угрюмый круг. Все было залито палящими солнечными лучами. Ему стало не по себе, точно он вторгся в чужие владения. Этот клочок земли, откуда бой уже откатился, принадлежал мертвецам, и юноша поторопился уйти, смутно опасаясь, что вдруг одна из этих раздувшихся фигур встанет во весь рост и прикажет ему убираться прочь.
В конце концов он все же вышел на дорогу и увидел вдалеке мечущиеся темные пятна воинских частей, окаймленные дымом. Дорогу запрудила окровавленная толпа раненых, бредущих в тыл. Они ругались, стонали, вскрикивали. Воздух по-прежнему гудел от грохочущего прибоя звуков - под его напором, казалось, вот-вот закачается земля. С мужественными фразами орудий и презрительными репликами ружей сливался дикий рев наступающих. И оттуда, где рождалась эта оглушительная свистопляска, лился, не иссякая, поток изувеченных людей.
У какого-то раненого башмак был полон крови. Он прыгал на одной ноге, как расшалившийся школьник. И при этом истерически смеялся.
Другой бранился, божась, что ему прострелили руку только из-за дурацкой нераспорядительности командующего армией. Третий шагал, самодовольно выпятив грудь - точная копия тамбурмажора. На лице застыла жуткая гримаса приправленной весельем боли. Срывающимся дискантом он на ходу выкрикивал куплеты:
Эх, заводи победную,
Пуль у нас полно!
Два десятка мертвяков
Запекли в… пирог!
Многие ковыляли и подпрыгивали в такт мотиву.
Шел в этой толпе раненый солдат, чье лицо отметила серая печать смерти. Рот у него был крепко сжат, зубы стиснуты. Скрещенные на груди руки обагряла кровь. Он как будто ожидал удобной минуты, чтобы грохнуться наземь. Двигался солдат так, словно при жизни превратился в призрак; горящий его взор был устремлен в неведомое.
Иные брели неохотно, проклинали свои раны, винили в них всех и вся.
Двое рядовых несли офицера. Тот непрерывно бушевал:
– Джонсон, да не тряси ты меня так, болван чертов!
– кричал он.- Нога у меня не железная, понимаешь ты это? Не умеешь нести по-человечески, убирайся к дьяволу, пусть несет кто-нибудь другой.
Он орал на медлительную толпу раненых, загораживающих дорогу его носильщикам.
– Да пропустите же, будьте вы все прокляты! Сию минуту пропустите!
Солдаты нехотя расступались, отходили к обочинам. Пока офицера несли мимо них, они отпускали ехидные замечания на его счет. Взбешенный, он выкрикивал угрозы, а они посылали его к чертям в пекло.
Один из носильщиков, согнувшийся под тяжестью офицера, сильно толкнул плечом призрачного солдата, чей взор был устремлен в неведомое.
Юноша присоединился к раненым и дальше пошел вместе с ними. Искалеченные тела этих людей говорили о той страшной машине, которая их так перемолотила.
Иногда в толпу врывались скачущие верхом адъютанты и ординарцы, раненые отбегали в стороны, осыпая всадников проклятиями. Сквозь печальную процессию то и дело быстрым шагом проходили вестовые, а иногда ее с лязганьем и стуком взрезали мчащиеся батареи; при этом офицеры орали и требовали быстрее очистить путь.
Рядом с юношей медленно брел оборванный солдат, с ног до головы в пыли, запекшейся крови и пороховой гари. Он со смиренным доверием слушал бородатого сержанта, который повествовал об ужасах сражения. На худом лице оборванного застыло выражение страха и восторга. Вот так парень в деревенской лавке слушает, стоя среди сахарных голов, всякую небывальщину. На рассказчика он смотрел с молитвенным восхищением и разинутым ртом. Настоящий деревенский облом.
Заметив это, сержант прервал свою потрясающую историю и насмешливо бросил: