Алый знак доблести
Шрифт:
Тем не менее наутро он отправился в ближайший к материнской ферме город и записался в роту волонтеров, которая там формировалась. Когда он вернулся домой, мать доила пеструю корову. Рядом дожидались своей очереди еще четыре коровы.
– Мама, я завербовался,- несмело сказал он.
– На все воля Божья, Генри,- не сразу ответила она и продолжала доить пеструю корову.
Когда юноша уже стоял на пороге, и на нем был новехонький солдатский мундир, и в глазах у него светилось радостное нетерпение, которое не могла скрыть дымка печали от разлуки с родным очагом, он увидел, как две слезы прокладывают
И все-таки она разочаровала его, ничего не сказав о возвращении со щитом или на щите. Он заранее настроился на трогательную сцену. Даже приготовил несколько фраз, которые, по его мнению, должны были прозвучать очень красиво. Но она расстроила его планы. Вот что она ему сказала, ни на минуту не переставая чистить картошку:
– Ты смотри в оба, Генри, и береги себя в этой военной заварухе, смотри в оба и береги себя. И не бери себе в голову, что одним махом можешь всех мятежников перебить, потому что не можешь ты этого. Там таких, как ты, несмышленых парнишек, тьма-тьмущая, так что помалкивай и делай, что прикажут. Я-то тебя знаю, Генри.
Я связала тебе восемь пар носков и положила лучшие твои рубашки, Генри, чтобы моему сыночку было тепло и хорошо, не хуже, чем другим солдатам. Как порвутся, сразу отсылай мне, я их заштопаю.
И товарищей выбирай себе, подумавши. В армии, Генри, много дурных людей. Они там совсем с толку сбились, и для них самое милое дело - верховодить молоденькими парнишками, вроде тебя, которые в пер-вый раз из дому уехали и без материнского присмотра остались, и они учат их пить и ругаться. Держись от них подальше, Генри. И смотри, не делай ничего такого, Генри, чтобы тебе стыдно было рассказать мне об этом. Ты всякий раз думай, что я вижу тебя. Помни мои слова, и ничего худого тогда с тобой не стрясется.
И еще всегда помни о своем отце, сынок, помни, что он спиртного в рот не брал и редко когда сквернословил.
Уж не знаю, что мне еще сказать тебе, Генри, кроме разве одного: не вздумай, сыночек, ради меня от чего-то увиливать. Если случится так, что либо смерть принять, либо на бесчестное дело пойти, ты поступай только по совести, потому что многих женщин сейчас такая беда постигла, и Господь не оставит нас в нашем горе.
На забудь о носках и рубашках, сынок, и еще я положила тебе банку черносмородинного варенья, оно же твое любимое. До свиданья, Генри. Береги себя и будь хорошим мальчиком.
Ну, конечно, эта речь была тяжким испытанием для его терпения. Он-то ведь ждал совсем другого, поэтому слушал ее с нескрываемым раздражением. И зашагав прочь от дому, облегченно вздохнул.
Но дойдя до калитки, юноша все же оглянулся и увидел, что мать стоит на коленях среди разбросанных картофельных очистков. По запрокинутому, покрытому бурым загаром лицу текли слезы, иссохшее тело била дрожь. Он ушел, повесив голову, вдруг устыдившись своих замыслов.
Потом он зашел в школу попрощаться с товарищами. Они столпились вокруг него, полные восхищенного удивления. Он почувствовал, какая пропасть лежит сейчас между ними, и преисполнился спокойной гордости. Он и те его товарищи, которые тоже надели синие мундиры, за один день стали необыкновенно значительными, и до чего же это было приятное ощущение! Они пыжились как индюки.
Какая-то светловолосая девушка ужасно издевалась над его воинственным пылом, но была там и другая, темноголовая, и он пристально смотрел на нее, и ему казалось, что она притихла и погрустнела при виде синевы и бронзы его облачения. Выйдя на дубовую аллею, он еще раз взглянул на школу и обнаружил, что девушка стоит у окна и смотрит ему вслед. Она сразу отвела глаза и начала разглядывать небо сквозь ветви высокого дуба. Он заметил, как смущенно и поспешно она вскинула голову. И потом часто думал об этом.
По дороге в Вашингтон он чувствовал себя на верху блаженства. На всех станциях их полк так кормили и осыпали такими похвалами, что он и впрямь поверил в свой героизм. Всего было в избытке - и кофе, и хлеба, и холодного мяса, и солений, и сыра. Девушки нежно улыбались ему, старики, похлопывая по плечу, не скупились на добрые слова, и юноша чувствовал, как растет в нем воля к свершению воинских подвигов.
Кружными путями, то и дело останавливаясь, они добрались до места назначения, а потом потекли месяцы однообразной лагерной жизни. Он воображал, что настоящая война - это кровавые бои с короткими передышками для еды и сна, но вот они прибыли на фронт и сидят в бездействии и только и думают, как бы обогреться.
Мало-помалу он вернулся к прежнему своему убеждению. Сражения, достойные древнегреческих битв, отошли в прошлое. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты или, возможно, туго набитый кошелек держит страсти в узде.
Он научился относиться к себе, как к незаметному участнику огромного синемундирного парада. У него одна забота - стараться поудобнее устроиться. А в качестве развлечения можно вертеть пальцами и размышлять о том, чем набиты головы у генералов. Ну, и еще была муштра, и муштра, и смотры, и опять муштра и муштра, и опять смотры.
Неприятельские силы представлялись ему только и виде дозорных на том берегу реки. Эти загорелые, умудренные жизнью парни время от времени задумчиво палили по дозорным в синих мундирах. Когда их потом распекали за это, они обычно от души раскаивались и клялись всеми богами, что ружья выстрелили сами собой, не спросясь хозяев. Однажды ночью, стоя в дозоре, юноша завел разговор с одним из них. Тот был донольно обтрепан, так ловко сплевывал, что всякий раз попадал меж носками башмаков, и обладал неограниченным запасом безмятежной, детской самоуверенности. Юноше он понравился.
– Янки, ты парень что надо,- сообщил ему дозорный. Эти слова, прозвучавшие в ночной тишине, заставили юношу на минуту пожалеть о том, что идет война.
Бывалые солдаты наперебой рассказывали ему всякие истории. Одни повествовали об устрашающих ордах бесшабашной солдатни, об усачах в серых мундирах, которые наступали, ругаясь на чем свет стоит, с неслыханной отвагой жуя табак и, подобно гуннам, все сметая на своем пути. Другие толковали о вечно голодных оборванцах, паливших из ружей просто с отчаянья. «Да они на самого дьявола набросятся, только бы вещевым мешком разживиться! При такой голодухе им долго не продержаться»,- твердили ветераны. После их рассказов юноше начинали мерещиться окровавленные кости живых скелетов, выпирающие из прорех в выцветших мундирах.