Алый знак доблести
Шрифт:
Юноше вбили в голову, что во время боя человек совершенно меняется. В этой перемене он видел свое спасение. Именно поэтому ожидание было так мучительно. Его просто била лихорадка от нетерпения. Он считал, что генералы начисто лишены здравого смысла. И начал жаловаться на это долговязому.
– Не могу я больше терпеть все это,- кипятился он,- Ну, какого дьявола зря снашивать подметки?
Он хотел вернуться в лагерь - уж ему-то понятно, что все это обыкновенный синемундирный парад,- или же броситься в битву и увериться, что все его страхи вздорны и храбростью он сравнится с любым настоящим мужчиной. Неопределенность нынешнего положения окончательно вывела юношу из себя.
Долговязый, по-прежнему невозмутимый, оглядел галету с куском свинины и беспечно сунул ее в рот.
– Наверное, мы должны разведать местность, чтобы не подпустить их слишком близко, или обойти их с тыла, или еще что-нибудь в этом роде.
– Чушь!
– крикнул горластый.
– Вот именно!
– крикнул юноша, никак не успокаиваясь.- Я бы, кажется, на что угодно согласился, только бы не топать целый день без всякого смысла
то туда, то сюда!
– Я тоже согласился бы,- сказал горластый.- Все это никуда не годится. Если бы армией командовали люди с мозгами…
– Да заткнитесь вы оба!
– заорал долговязый.- Ты сопливый болван. Дерьмовый дурачина от горшка два вершка. Без году неделя как напялил на себя этот
мундир, а берешься рассуждать…
– Я сюда воевать пришел, а не прогуливаться,- прервал его горластый.- Прогуливаться я мог бы и дома вокруг хлева, если бы пришла охота.
Долговязый, побагровев, сунул в рот еще одну галету с таким видом, словно, выведенный из себя, решил принять яд.
Он начал жевать, и постепенно его лицо обрело утраченное было выражение спокойствия и довольства. Не может человек злиться и ссориться, когда перед ним лежат галеты со свининой. Во время еды у долговязого был такой вид, точно он наслаждается созерцанием того, что попало к нему в желудок. Казалось, его дух общается с проглоченной пищей.
Ни новая обстановка, ни новые обстоятельства уже не нарушали хладнокровия долговязого, и при первой же возможности он сразу начинал подкрепляться запасами из вещевого мешка. На марше шагал как заправский охотник, не жалуясь ни на быстроту ходьбы, ни на длительность похода. И не ворчал на то, что трижды ему пришлось расставаться с маленькими укреплениями из камешков и грязи, хотя сооружал он их с таким тщанием, точно ставил памятник своей бабушке.
Во второй половине дня полк вернулся на то самое место, где останавливался утром. Ландшафт уже не казался юноше зловещим. Он привык к нему, сроднился с ним.
Однако, когда их повели на какое-то новое место, он опять с тревогой подумал о неосведомленности и тупости командиров, но стойко отмахнулся от этой мысли. Хватит с него его собственных проблем. И, совсем упав духом, подумал, что тупоумие не такое уж зло.
И еще он решил,- так ему, во всяком случае, казалось,- что наилучший для него исход - получить смертельную рану и разом покончить со всеми сомнениями. Поглядев краешком глаза на смерть и обнаружив в ней одно лишь умиротворение, он вдруг страшно удивился: как это можно приходить в такое смятение всего-навсего из-за того, что тебя убьют? Там, где он окажется после смерти, его по-настоящему оценят. Смешно рассчитывать, что люди вроде этого лейтенанта способны понять человека с возвышенными и утонченными чувствами. Понимание ему будет даровано лишь за гробом.
Треск одиночных выстрелов превратился в несмолкающий гул. С ним смешивались приглушенные далью ликующие вопли. Потом заговорили орудия.
Тотчас вслед за этим юноша увидел бегущих стрелков. Им вдогонку неслась ружейная пальба. Потом замелькали зловещие огненные вспышки. Над полем с медлительной наглостью, как призрачные наблюдатели, поползли клубы дыма. Гул все нарастал,- казалось, это, приближаясь, грохочет поезд.
Входишиие в бригаду соединения впереди и справа от них с оглушительным ревом бросились в атаку. Ощущение было такое, что они взорвались. А затем они залегли за какой-то длинной серой преградой - только вглядевшись в нее, можно было разобрать, что это вставший стеною пороховой дым.
Юноша смотрел на все как зачарованный, начисто забыв о твердом своем намерении принять мгновенную смерть. Рот у него приоткрылся, округлившиеся глаза жадно впились в картину сражения.
Неожиданно тяжелая, словно налитая скорбью рука опустилась ему на плечо. Очнувшись от самозабвенного созерцания, он обернулся и увидел горластого.
– Слушай, старик, это мой первый и последний бой,- с мрачной торжественностью сказал тот. В лице у него не было ни кровинки, девичьи губы дрожали.
– Ты что?
– изумленно пробормотал юноша.
– Старик, это мой первый и последний бой,- повторил горластый.- Чует мое сердце…
– Что?
– Меня сразу же прихлопнут, и я хочу… хочу, чтобы ты отдал это… моим… родителям.- Он судорожно всхлипнул от жалости к себе. Затем протянул юноше пакетик в желтой обертке.
– Какого дьявола… - начал было юноша. Но горластый посмотрел на него потусторонним взглядом, махнул обмякшей рукой и отошел.
IV
Бригада остановилась на опушке рощи. Припав к земле между стволами, солдаты беспокойно держали под прицелом дальние поля. Они щурились, пытаясь разглядеть, что происходит за пеленой дыма.
Оттуда выбегали люди. Размахивая руками, то один, то другой выкрикивал новости.
Новички внимательно смотрели и слушали, неустанно работая языками и передавая соседям слухи о ходе боя. Они мусолили эти слухи, которые, как птицы, залетели к ним из неведомого края.
– Говорят, Перри отступил с огромными потерями.
– Да, Кэррот отправился в госпиталь. Заявил, что болен. Ротой «Г» теперь командует этот молодчага лейтенант. Ребята говорят, они все сбегут, если им опять
дадут Кэррота. Они и раньше знали, что он просто…
– Захвачена батарея Хэнниса.
– Ничего подобного. Я сам четверть часа назад видел ее на левом фланге.
– Hy…
– Генерал заявил, он самолично будет командовать 304-м, когда мы пойдем в наступление, и еще он сказал, мы будем так драться, как ни один полк еще не дрался.