Амальгама счастья
Шрифт:
Даше не раз приходилось бывать здесь – то с друзьями на великолепных воскресных бранчах, которыми славился отель, то на деловых встречах по корпоративной надобности, то еще по каким-то случайным делам – но никогда еще она не переступала этого порога так нехотя, с таким внутренним протестом и душевным дискомфортом. Маленький бар на первом этаже оказался этим субботним вечером буквально переполнен людьми, что в «Авроре», наверное, случалось не так уж часто, однако и в плотной, сдержанно гудящей полутьме ей мгновенно бросился в глаза чуть обособленный столик в самой глубине зала, за которым удобно расположился только один человек. Небрежная поза, зажженная сигарета в худых нервных пальцах, дорогой кожаный блокнот на столе рядом с высоким бокалом, в котором поблескивало спиртное явно немалого градуса, общее впечатление
Девушка на мгновение задержалась у входа в бар, плотно зажмурила глаза, чтобы собраться с духом и с мыслями, предательски разбегающимися по закоулкам сознания, сжала маленькие кулачки так, что ногти больно впились ей в ладони, и, встряхнувшись, утопив в глазах закипающие слезы и гордо подняв голову, спокойно, с достоинством подошла к дядиному столику.
– Ну, здравствуй, Дарья. – Сергей Петрович, скользнув по ней неприязненным взглядом, залпом допил то, что еще оставалось в его бокале, и бесшумно поставил его на место. – Не думал я, что придется когда-нибудь нам с тобой так встретиться…
Все слова и фразы, заготовленные Дашей по дороге сюда, растворились в ее памяти, исчезли, растаяли… И она, желая только одного: положить конец этому кошмарному недоразумению, объяснить свою непричастность к нечистоплотным играм Игоря, заторопилась, сбросила с себя настороженность и на секунду потянулась к сидевшему напротив человеку всем своим существом – потянулась в фигуральном и в прямом смысле, импульсивно положив свою руку на дядину ладонь:
– Сергей Петрович, послушайте меня, прошу вас!..
Однако договорить ей не удалось. Давно знакомый, почти близкий, некогда ласковый и приветливый человек с гадливостью выдернул свою руку из Дашиной, будто бы она была грязной, нелепой нищенкой, осмелившейся прикоснуться к нему где-нибудь в подземном переходе. Уже не просто суховатым, а ледяным, словно утыканным колючими иголками голосом он произнес:
– Нет уж, голубушка, это ты меня послушай, пожалуйста. Мне все теперь известно. Не знаю, да и не хочу знать, как тебе с твоим любовником удалось обвести вокруг пальца мою мать, что вы там ей наплели и каким образом заставили оформить на тебя управление Фондом… Она всегда была у нас с капризами, но теперь это уже неважно. Самое важное для меня – сберечь состояние семьи и оградить этот Фонд, любимое детище родителей, от шантажистов и растратчиков – да, сберечь и оградить! И если понадобится, я сделаю это даже против воли Веры Николаевны. Да нет, что я говорю – против воли! Если бы она только знала, каких козлов запускает в свой швейцарский огород, – да разве она поступила бы так!..
Его длинные пальцы застучали по столику, выбивая замысловатую дробь, и Даша вздрогнула. Во время его витиеватой речи она сидела опустив глаза и подавленно молчала – какой смысл спорить и объясняться, если дядя, кажется, для себя уже все решил, а приговор вынесен и обжалованию не подлежит? Зачем настаивать на собственной невиновности, когда Сергею Петровичу, видимо, просто выгодно, чтобы Даша оказалась низкой, подлой, корыстной обманщицей?.. Но раз уж в воздухе повисла пауза – она ею воспользуется. Просто потому, что нельзя же дать четвертовать себя, даже не пытаясь кричать и сопротивляться.
Она быстро набрала воздух в легкие и заговорила:
– Я ничего не знала о намерениях бабушки вплоть до самой ее смерти – это раз. Я до сих пор не видела ее распоряжений полностью: у меня украли письмо, в котором она рассказывала мне о Фонде и которое я даже не прочитала, – это два. Человек, который звонил вам, не имеет больше ко мне никакого отношения, и я даже не знаю, чего он хотел от вас, – это три… Да господи же, Сергей Петрович, ну вы же знаете меня так давно – неужели такой малости, обычной клеветы, вам хватило, чтобы вы записали меня в авторы всей этой гнусной истории?! Ну, пусть вы недолюбливаете меня и, может быть, никогда не относились ко мне хорошо – но чтоб такое!.. – И она умоляюще взглянула на Плотникова.
Однако этот короткий взгляд подсказал Даше больше, чем могли бы сказать долгие часы объяснений. Выражение лица у дяди было таково, что холод безнадежности разлился у нее в груди:
Между тем Сергей Петрович, ничуть не заметив ее смятения, брезгливо поморщился в ответ на Дашину тираду, вновь закурил и бросил ей – пренебрежительно и тихо:
– Только не надо считать себя умнее других, дорогая моя. Все эти сказки – «не знала, не читала, не имеет ко мне отношения» – ты, пожалуйста, рассказывай кому-нибудь другому. Впрочем, может быть, я не прав, и вы действительно уже умудрились поссориться, и ты не совсем в курсе последних событий?.. Ну так это обычное дело – шантажисты редко пылают взаимной симпатией, рано или поздно они начинают жалить друг друга, как скорпионы в банке… Так, если хочешь, я тебе расскажу о нашем весьма небезынтересном разговоре с этим твоим И. Антоновым – так, кажется, его величают в ваших современных газетенках?
Он помолчал, словно давая племяннице время для оправдания, но на сей раз она не проронила ни слова, и Сергей Петрович продолжил:
– Он позвонил мне вчера. Рассказал, что именно будет сегодня в московской прессе, советовал не пропустить… – И дядя криво усмехнулся. – Оцени, кстати, Дашенька, мою деликатность – я не стал разыскивать тебя сразу, мгновенно, по горячим следам, не поверил этому мерзавцу – тем более что он уверял, что тебя нет в городе… Но главное в том, что я хотел подождать, удостовериться, надеялся, что все это клевета, как ты и пыталась мне тут доказать. Увы – все оказалось в точности так, как и предупреждал Антонов. В газетах и в самом деле появилась информация, в том числе глубоко семейная, интимного характера, которой вряд ли могли владеть широкие массы и которая могла исходить только от тебя. Ты действительно не пожалела ни бабушкиного доброго имени, ни наших доверительных с тобой отношений, вывернув всю финансовую подноготную Плотниковых и Бахметевых – вплоть до перечисления ценностей, которыми мы владеем на вполне законных основаниях… Ты бросила тень на все, чем мы жили, на наше семейное доверие друг к другу и к умершей матери, намекнув, что бабка оставила тебе Фонд только потому, что ты единственная способна продолжить ее доброе дело и не разворовать, не загубить, не опошлить идею Плотниковых… И ты еще издевалась, когда спрашивала меня тогда, на кухне, не затрагивают ли моих интересов бабкины распоряжения насчет тебя, а я-то, дурак, вполне искренне обсуждал с тобой только это дурацкое зеркало… О господи, да как ты только могла!
Его передернуло так откровенно, так явственно, что Даша почувствовала, как стыд волной заливает ее лицо, и невольно ощутила себя действительно виноватой. Все это было так чудовищно, так грязно, так постыдно, она, в сущности, так понимала чувства, обуревавшие сейчас ее родственников, что и в самом деле посчитала себя ответственной за происходящее. Какая, на самом деле, разница – сама она инспирировала всю эту возню в прессе или это сделал Игорь благодаря ее наивности, доверчивости и неумению договориться с ним? Ведь когда-то она действительно много рассказывала ему о своей семье, чем он и не преминул теперь воспользоваться; она допустила, чтобы письмо Веры Николаевны попало в чужие руки; она, наконец, тянула, откладывала разговор и с ним, и с дядей до последнего, надеясь, что все как-то утрясется само собой, ее приятель одумается и у нее будет время разобраться во всей этой запутанной истории… Да к тому же ее сердце, ее мысли были так переполнены Зеркалом, собственными чудесными путешествиями, вновь обретенной загадочной, непонятной любовью, что все прочее казалось ей несущественным… «Вот и получай теперь, – с ненавистью сказала Даша сама себе. – Нет, верно сказал кто-то, что за глупость после двадцати пяти лет следовало бы установить уголовную ответственность! Получай!..»